— Не знаю, — пожимает плечами Петр.
— Вот то-то и оно — никто не знает. А почему человек на белый свет приходит ночью и уходит ночью? Неправильно это. Я хочу днем умереть. Люди разговаривают, курицы крыльями хлопают, собаки лают. Ночью страшно, все спят. А тут ребенок кричит, из матери вышел. В другом месте старик кричит — из него жизнь уходит. А люди, которые посередине, спят. Вот это и страшно, что спят. Проснутся, а уж кочевье произошло. Работу свою сделают, не сделают, опять ночь, опять спать, и опять все сдвинулось. О-хо-хо! Ночью никто тебе не поможет, не скажет: «Умирай, Василий, умирай, не бойся, ты все сделал, а чего не сделал, другие доделают». Человека успокоить надо, и тогда ему не страшно в домовище ложиться.
— Ты чего это, отец? — испуганно спрашивает Петр. — Чего мелешь-то?
— Мелешь, говоришь? А мне страшно. Вот ты встал и ушел, а я один. Я привык один — жить, значит, привык один. Умирать одному страшно. Не привык.
Он тянется за бутылкой.
— Давай разольем, да я лягу.
Петр приходит домой и говорит Василисе:
— Плохо отцу.
Василиса не отвечает.
Опять день. Дверь в амбар снова открыта.
— Васька! — кричит Василий.
Васьки нет.
Василиса, придерживая в руках край платка, осторожно заглядывает в дверь.
— Нету Васьки, не кричи почем зря, — говорит она.
Василий приподнимается и смотрит на нее.
— Это ты, Василиса? — ослабевшим голосом спрашивает он. — А где Васька?
— Убежал.
— Ты зайди, Василиса, чего уж теперь.
Василиса перешагивает через порог и останавливается.
— Подойди, Василиса.
— Захворал, ли чо ли? — спрашивает Василиса от порога.
— Чую, смерть моя близко. Ты подойди, попрощаемся.
Она осторожно подходит и садится на край кровати.
— Плохо мы с тобой жили, Василиса, — шепчет Василий. — Это я во всем виноватый.
— Совсем не плохо, — качает головой Василиса. — Дети выросли, работают.
— Плохо, Василиса. Стыдно перед смертью.
Василиса подносит к губам край платка и наклоняется над Василием.
— Ты чего это выдумал-то, Василий? — шепчет она. — Чего это ты выдумал-то?
— На меня твои слезы капают, — обрадованно шепчет Василий. — Вот опять.
Он закрывает глаза и улыбается.
— Чего это ты выдумал-то, Василий? Боже мой, грех-то какой!
Она трясет его за плечи, он открывает глаза и говорит:
— Давай попрощаемся, Василиса.
Он подает ей руку, она пожимает ее и, всхлипывая, поднимается.
— Теперь иди, — говорит он. — Теперь мне легче стало. Она делает шаг, второй, потом оборачивается. Василий улыбается. Она всхлипывает и выходит.
Он улыбается, лежит и улыбается.
Стоит тихий, словно перед дождем, день. В такой день хорошо пить простоквашу — не очень холодную и не очень теплую — и смотреть в окно, что происходит на улице.
1967
Чудик
Василий Шукшин
Жена называла его — Чудик. Иногда ласково.
Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории — мелкие, впрочем, но досадные.
Вот эпизоды одной его поездки.
Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.
— А где блесна такая… на подвид битюря?! — орал Чудик из кладовой.
— Я откуда знаю.
— Да вот же все тут лежали! — Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами. — Все тут, а этой, видите ли, нету.
— На битюря похожая?
— Ну, щучья.
— Я ее, видно, зажарила по ошибке.
Чудик некоторое время молчал.
— Ну и как?
— Что?
— Вкусная? Ха-ха-ха!.. — Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось. — Зубки-то целые? Она ж — дюралевая!..
…Долго собирались — до полуночи.
А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу.
— На Урал! На Урал! — отвечал он на вопрос: куда это он собрался? — Проветриться надо! — При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам — они его не пугали. — На Урал!
Но до Урала было еще далеко.
Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло ему взять билет и сесть в поезд.
Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам — конфет, пряников… Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы — полная женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе:
— Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал ему уходить на пенсию. А этот — без году неделя руководит коллективом — и уже: «Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?» Нах-хал!
Шляпа поддакивала:
— Да, да… Они такие теперь. Подумаешь, склероз. А Сумбатыч?.. Тоже последнее время текст не держал. А эта, как ее?..
Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался.
Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. И отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу, стал укладывать… Что-то глянул на полу-то, а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка, лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. Второпях, чтоб его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку.
— Хорошо живете, граждане! — сказал он громко и весело.
На него оглянулись.
— У нас, например, такими бумажками не швыряются.
Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка,
не пятерка — пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки — нет.
«Наверно, тот, в шляпе», — догадался Чудик.
Решили положить бумажку на видное место на прилавке.
— Сейчас прибежит кто-нибудь, — сказала продавщица.
Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: «У нас, например, такими бумажками не швыряются!»
Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую ему дали в сберкассе дома. Двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане… Сунулся в карман — нету. Туда-сюда — нету.
— Моя была бумажка-то! — громко сказал Чудик. — Мать твою так-то!.. Моя бумажка-то.
Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и сказать: «Граждане, моя бумажка-то. Я их две получил в сберкассе: одну двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну, двадцатипятирублевую, сейчас разменял, а другой — нету». Но только он представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие: «Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить». Нет, не пересилить себя — не протянуть руку за этой проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать.
— Да почему же я такой есть-то? — вслух горько рассуждал Чудик. — Что теперь делать?..
Надо было возвращаться домой.
Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у входа… И не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.
Ехал в автобусе и негромко ругался — набирался духу: предстояло объяснение с женой.
Сняли с книжки еще пятьдесят рублей.
Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъяснила жена (она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Но постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески, деревеньки… Входили и выходили разные люди, рассказывались разные истории. Чудик тоже одну рассказал какому-то интеллигентному товарищу, когда стояли в тамбуре, курили.