— Есть будешь але в баню сперва? — спросила Марья.
— Погоди, надо еще разуться.
Ноги в тепле немного успокоились, — на полу натаяли лужи. Мокрые суконные голяшки, перехваченные ремешками под коленкой, искрились мелкими льдинками.
Матвей положил руки — большие, обветренные руки рабочего человека — на колени и начал легонько растирать их, словно задабривая.
Марья покачала головой:
— И зачем же вот каждый день бродить? Ведь уж раз ног нету, какой из тебя охотник!
— Опять за свое? — Матвей исподлобья взглянул на жену.
— Да как? Самим исть-пить надо, и Саньке который месяц не посылаем. Стипендия-то у девки невелика.
Матвей поморщился. Да, Саньке, старшей дочери, своей любимке (она учится в техникуме в Архангельске), он за три месяца не послал ни копейки. Но где у него деньги? Выпил ли он хоть раз за этот месяц?
— Матюша, — вдруг ласково заговорила Марья и дотронулась рукой до его круглой, коротко остриженной головы, — а может, мотоцикл-то продать? Вот бы и заткнули дыры. Спрашивал у меня опять кладовщик. Хорошие, говорит, деньги дам.
— Скажи ему, что премиями Матвей Лысцев не торгует.
— Матвей Лысцев, Матвей Лысцев! — неожиданно взорвалась Марья. — Форсу-то сколько! Ну, пусть Санюшка с голоду мрет. Отец премиями не торгует, «сторожем на скотный двор не хочу»…
— Да ты что, рехнулась? В сорок-то лет хвосты коровьи сторожить!
— А ты на что надеешься? — У Марьи угрожающе выпятился живот, она ходила на сносях. — С твоей-то грамотой не больно разойдешься. В контору не сядешь…
Матвей судорожно, до хруста сжал пальцы.
— Венька где? — спросил он немного погодя усталым и примирительным голосом.
— Я ему про Фому, а он про Ерему!
Марья, тяжело шлепая валеными опорками, заковыляла к занавеске. Поравнявшись с Идолом, она на ходу ткнула его ногой в бок. Пес зарычал, оскалил морду.
— Потише ты — развоевалась.
За занавеской грохнул ухват, со звоном покатилась кастрюля.
Матвей вздрагивающей рукой нашарил на припечном брусе банку с махоркой, свернул цигарку.
Да, надо на что-то решаться. Хватит с него этой музыки. Каждый день одно и то же. Конечно, она права. Хуже, чем они живут сейчас, некуда. Но, боже ты мой, у него вся жизнь вразлом, а она хоть бы посочувствовала!
На крыльце гулко затопали ноги. Завизжали ворота — давно надо смазать медвежьим жиром, — и в избу ввалился Венька, весь в снегу, как березовый.
— Папа, мы волка видели!
— Волка? — Матвей вяло усмехнулся: Венька, истый сын охотника, любил заправлять арапа. — Может, хоть собаку?
— Ну вот еще, что я, не знаю! Полено тянет… Такой дедко — как жеребенок, качается…
Идол насторожил уши, шумно потянул воздух. Матвей в бессильной ярости скрипнул зубами. Вот времена настали! Зверь под боком ходит, а он ни с места.
— Мы это катаемся с ребятами с горы, — продолжал рас сказывать, размахивая красными руками, Венька, — а он как выскочит из кустов да по дороге на реку… Ружья у меня не было, а то бы я…
— Будет вам! — оборвала сына Марья. — Вечно они со своим зверьем! Ешьте, да в баню пора.
Матвей встал — все-таки отпустили немного ноги, шагнул к столу и вдруг, прихрамывая, кинулся к ружью.
— Венька, живо заправляй мотоцикл!
— Матвей, Матвей, не сходи с ума! — закричала Марья. — Куда же ты на вечер глядя? И не ел весь день…
Матвей круто повернул голову к жене — и этого было довольно: Марья поспешила на помощь мужу.
Матвею ни разу не доводилось ездить на мотоцикле зимой, но дело пошло на лад. Он вихрем пронесся по деревенской улице, затем вылетел на открытый луг, по которому наискось пролегал вывешенный зимник, то есть обставленный с обеих сторон елочками. Скосив слезящиеся, в заиндевелых ресницах глаза — ветер резал лицо, — он зорко всматривался в желтую, хорошо накатанную дорогу. Следов не было. Не было их и на реке. Неужели Венька подшутил?
За рекой зимник двоился. Одна росстань — берегом — вела в райцентр, другая — направо, вдоль ручья с низкорослым кустарником в начесах сена, — в верхнюю часть района.
Матвей свернул направо. Зверю — не на заседание. Зачем же он попрется в райцентр?
Росстань — несчастные женки, которые возят по ней сено! — приворачивала к каждому кусту. Мотоцикл качало, подбрасывало, заносило в ухабах — и он взмок, пока выбрался на большак. Но и тут никаких следов. Дорога заледенела — хоть целая стая пройди по ней, не заметишь.
Он поглядел в одну сторону, поглядел в другую. Хмурые сосны, навьюченные снегом. Телеграфные столбы с провисшими мохнатыми проводами. И дорога, пустынная дорога, тускло поблескивающая санной колеей.
Нет, надо, видно, поворачивать назад. По крайней мере в бане успеет вымыться, а после бани всегда ногам лучше. Ну а вдруг, пока он тут рассусоливает, волк преспокойно чешет себе большаком? Куда же еще ему податься? Зверь, как и человек, зимой держится дороги.
Приглушенный мотор снова взревел. И снова терзающая ноги тряска. Снова полощет его ледяным ветром.
Он проехал пять, проехал семь километров. Волк как сквозь землю провалился.
Когда за поворотом показалась Матушкина ручьевина, густо заросшая березняком, Матвей сказал себе: хватит. Напротив матерой лиственницы (прошлой осенью, еще по чернотропу, свалил тут глухаря) он остановился, заглушил мотор. У него стучали зубы, закоченевшие руки, когда он снял суконные рукавицы и попытался содрать ледяную коросту с небритых щек, плохо слушались.
Вечерело. В морозной прозелени неба уже проклюнулись первые звезды.
Он потоптался, помахал руками, чтобы согреться, затем, на ходу доставая охотничий нож, болтавшийся на ремне сбоку, направился к спуску. Продавщица сельпо давно просила его сделать пару метел. Все-таки деньги — хоть на табак не придется клянчить у женки.
Он подошел к спуску и остолбенел. По ту сторону ручья в гору подымался волк — серебряными искрами играла заиндевелая шерсть.
Ружье, где ружье? Какой дьвол надоумил снять его! Ну и конечно, пока он бегал за ружьем к мотоциклу, зверь ушел. Матвей едва не заревел от горя. Шестьсот рублей упустил!
Спуск в ручьевину заледенел еще больше, чем дорога. Мотоцикл накатывался на него, как воз на лошадь. Он упирался больными ногами, падал. Потом с остервенением пихал машину в гору. Наконец вылез из чертовой ручьевины.
Мохнатые сосны, ели. Звезды сыплются колючей крупой. Еще газу, еще! Мотоцикл с бешеным воем и треском вынес его на поляну — и тут он опять увидел волка. Он резко затормозил. В морозной тишине громом прогрохотал выстрел. Волк исчез за поворотом дороги. Через минуту он снова выстрелил и снова промазал. Что за чертовщина? Руки у него трясутся, или мушка сливается в сумерках с дулом?
Матвей включил фару. Ослепить, сбить зверя мотоциклом! Давят же шоферы лисиц и зайцев колесами, а почему не попытать счастья ему? Зимняя дорога заполыхала заревом. Косматый лес, как стадо мамонтов, с оглушительным ревом полетел ему навстречу…
Это был большой, на редкость большой зверина — прав Венька! — пожалуй, ни один из убитых им волков не шел в сравнение с этим. В желтой слепящей полосе долго, наверно с минуту, качался обвислый зад с прямым, сверкающим изморозью хвостом, который охотники называют поленом, потом свет скользнул по вздыбленному загривку, по морде, окутанной паром…
Матвей сжался пружиной. Сейчас, сейчас он собьет серого дьявола…
Внезапно дорога выгнулась дугой. Слепящие лучи фары веером рассыпались по верхушкам пушистого березняка… Постой, постой, да ведь тут где-то взвоз — крутой спуск к реке… Он изо всех сил нажал на тормоза, но было уже поздно. Машина подпрыгнула и неудержимо полетела вниз…
Мотоцикл еще чихал, бешено крутились колеса, взбивая снежную пыль, а он лежал в придорожном сугробе, с головой зарывшись в снег, и на все лады клял себя. Так все шло хорошо, ладно. Волк был уже, можно сказать, в руках — и надо же было ему, олуху, забыть про взвоз! Сотни, тысячи раз он ходил и ездил по этой дороге, а тут забыл…