1964
Стрела летящая…
Андрей Скалон
Душе настало пробужденье…
А. С. Пушкин
Он возвращался к началу учебного года в институт и, чтобы не опоздать на пароход, покинул лагерь на самом рассвете. Внизу его ожидала прохлада Байкала, лодка Максимова с бензиновым запахом и последняя уха из ночного улова, из тех омулей, которые, мягко волнуя паутину максимовских сетей, путались и засыпали в них сейчас в студеной глубине Заринуйского залива. С бодростью необычно рано проснувшегося человека он пустился в путь по влажной тропе, по скользким травам и мхам. Летний запас сил и радость девятнадцатилетнего тела переполняли его, и он все прибавлял и прибавлял шагу, прижимая к боку прыгающее и бьющее в лопатку ружье.
У Второго ручья он перекурил и долго со значением пытался вдуматься в рассветную тишину, долго старался настроиться на прощально-элегический лад, но вместо этого всё представлялись ему городские удовольствия:.то ресторан большого парохода, то парикмахерская с ее запахами и никелевым блеском; то представлялось ему, как он валится на сиденье такси и шофер рад ему и понимает, что седок из тайги; то представлялся ему трамвай, если не будет такси, трамвайные, истомленные летней духотой пассажиры, с завистью и одобрением осматривающие всю его таежную, пропахшую кострами мужественную фигуру. И в голове складывались уже те небрежно-ласковые слова, которые он скажет одной хрупкой синеглазой ботаничке, когда подойдет, легко ступая по аллее из смешных домашних деревьев-тополей, к открытому окну, за которым перед девушкой на столе будет лежать гербарий, собранный под городом, широкополая крымская панама и книжечка очередного безумно любимого поэта. Еще мелькнула мысль о том, что наденет он новенькие джинсы и в джинсах будет ловок и строен, не то что сейчас, в робе. Он поймал себя на этой мысли о джинсах, устыдился, потянул плечами на себя рюкзак, подхватил ружье и побежал вниз, стараясь простить и извинить себя.
Пока он шел и радовался, солнце поднялось, появился легкий ветерок по распадку, вершины кедров вдоль тропы прояснились, и, когда он взял последний тенигус и стал переваливать хребтик, в прорыве меж молодыми с синими шишками в черно-зеленых вершинах кедрами открылось озеро…
Озеро открылось настежь — холодное, глянцево-тугое с мягкими розовыми полосами на восходе, с пунцовыми и чисто алыми вершинами гольцов на той стороне.
Озеро было как неожиданное счастливое событие. Он замер и долго стоял, запоминая и малиновые оттенки, бродившие в небе над озером в их невещественности и неясности, и ощущение чуть влажной и прохладной от тумана коры кедра под рукой, и странный звук озера — не то вулканический гул его, не то шелковый его шелест, не то замирающее в его огромной семисоткилометровой раковине, затерянное миллионы веков назад космическое эхо — и запоминая вместе с тем даже зуденье комара, из-за спины нагнавшего его, и легкость, и силу свою здесь, на вершине хребта.
Отсыревшие ичиги скользили по траве, а он, как на слаломной трассе, выкручивал виражи тропы и в темпе, в темпе бежал вниз по долгому, пологому спуску хребта, среди толстых стволов, среди зелено-красных брусничных полян, через сырые ослизлые валежины с отметинами конских копыт, бежал по дну зеленой лавы тайги.
Этот спуск был подъемом в начале мая, маршрут был первым, и тут он уже едва волок ноги, и ему казалось, что он с минуты на минуту упадет и сдохнет под тяжестью рюкзака, а гарь строго и угрожающе чернела на параллельном хребте, была как траурный плат, брошенный на снежные плечи гольца. Тогда он смотрел на эту гарь и понимал ее как знак конечности, предела жизни. Он смотрел на гарь и думал: гарь — это все. Совсем все. Пустота и черные угли стволов, торчащие в небо. Сейчас гарь не пугала, мягкая от росы зелень пышных таежных трав уже была в пятнах осенней желтизны. Он вспомнил слова своего профессора: «По сути дела, тайга есть сплошная гарь в той или иной степени восстановления». Он улыбался, обдумывая эту жесткую, но надежную и прочную мысль, и верил, что когда-нибудь потом он будет так же мудр. Грудь легко работала, плечи не чувствовали лямок, ружье било в лопатку. Он шепнул себе: «Мудрость!» — и повторил со значением: «Мудрость…»
Внизу он перешел речку по валунам и по ее правому берегу без остановки шел и шел вниз до самого устья, где образовывался небольшой, с галькой на дне и с галькой по берегам, прозрачный, с движущейся струей течения посередине залив. По границе галечного берега он прошел еще три километра, все время чувствуя огромность и сырую холодность лениво движущегося тела Байкала, и, хоть острота ощущений уже притупилась, он все еще отмечал про себя и изменяющиеся оттенки утреннего неба, и скрип гальки под ногами, и густое дыхание массы холодной воды, отгонявшее комаров.
Мыс перерезала широкая, как дорога, тропа, тугие корни были обнажены, дерн выбит, а ветви по высоте и ширине вьючной лошади давно обрублены. Он легко, в ритме бежал, не запинаясь, не глядя под ноги, чувствуя через мягкую кожу ичигов еловые корни, чувствуя все вокруг до мелочей и оттенков, радуясь этой звериной тонкости своего чувства леса. Сейчас он шел по ельнику, по его сплошноте и темноте и, не думая, вернее — не задумываясь, знал, что идет по ельнику, он чувствовал это по количеству света, по сырости и мрачности, по резкому запаху елей, точно так же до этого он чувствовал кедрач, когда шел по нему, спускаясь с хребта, его подкупольный свет, его храмовую просторность и легкость, нежность кедрового аромата, смешанного с запахом трав.
Через мыс он вышел к следующему заливу и в центре голубовато-свинцовой дуги его увидел на границе галечной полосы дом Максимова. На заливе были видны пунктиры сетей, у дома на берегу лежали перевернутые лодки, а на воде у мостка стояли еще две острые и длинные лодки и большой пузатый и высокий баркас со стационарным мотором. Издалека бежал навстречу гостю максимовский кобель, он встретил студента, вильнул круглым пушистым хвостом и проводил его до самого крыльца, увешанного низками янтарных вяленых омулей.
После жирной ухи и приятного разговора с Максимовым студент сразу уснул, как только улегся на пахнущих рыбой гладких и теплых досках небольшой палубы баркаса. Спал он поверхностно и чутко, слыша дробь старого двигателя и шуршанье зеленоватой воды по бортам, тихий напев Максимова и запах махорочного дымка. Сквозь сон он даже хотел закурить, но так и не закурил.
В поселке он узнал, что единственный пароход, совершающий пассажирские рейсы, придет не сегодня вечером, как он рассчитывал и торопился, а только завтра утром в лучшем случае, а то и после полудня, потому что несколько дней Байкал штормило, и теперь пароход нагоняет расписание. Он сходил с Максимовым в магазин и помог ему отнести в баркас ящик водки и два ящика соли, потом они посидели у максимовской кумы, похлебали ленковой ухи и съели по большому печеному омулю, и за бутылкой Максимов определил студента на ночевку к куме, и кума согласилась и засмеялась чему-то.
— У меня уже есть гости нынче. Геологи привели ихнего начальника дочку. Тоже учиться едет, в Усть-Баргузин. На берег пошла на море любоваться, да все нету.
— Ты, кума, его на сеновал, а другую при себе держи, а то они прыткие, молодежь-то, — сказал Максимов, пережевывая резиновые омулевые глаза, которые он аккуратно собрал с противня, при этом он одобрительно посмотрел на студента.
Студент улыбнулся.
— Ишь, старый черт, о чем болтаешь! — весело сказала кума, подавая студенту чашку крепкого чая и протягивая ему горшочек со сливками. — Им еще учиться да учиться. Верно я говорю? Это мы хороводились, делать нам было нечего. Убрала, бывало, корову-то и на посиделки, орехи точить, с вами, с чертями, под гармошку петь. Он ведь на гармошке играл, кум-от. Какая наша молодость глупая была-а, — протянула она, довольно и весело поблескивая глазами.
— Да, прошло наше летечко! — сказал Максимов. — Руки в ревматизьме, планочки не уцепишь. Теперь вы давайте. Ваша теперь время!