Швырнув полотенце, она упархивает обратно в комнату. И опять слышна музыка, и опять звучит повелительный голос, отдающий команды.
Никита Иванович сует вилку в штепсель. Зажглась лампочка в холодильнике, заурчал мотор.
— Порядок.
— Не знаю, как вас благодарить, — торопливо произносит старик. — Вы ее просто спасли…
— Да ну!.. — отвернувшись, говорит Никита Иванович.
Он надевает мокрую, противно скрипящую телогрейку. И все время прислушивается к музыке, что доносится из комнаты.
— Что это играют?
— Это?.. — с некоторым удивлением спрашивает старик.
— Да, чья это музыка?
— Это Чайковский. «Песня Миньоны». А что? Нравится вам?
— Я не очень-то разбираюсь в музыке, — медленно говорит Никита Иванович.
— Вообще-то, понимаете ли, это романс… Его надо петь.
Но жена часто использует мелодии просто как аккомпанемент… Чтоб подчеркнуть характер движений… А романс прелестный, и там удивительные слова: «Ты знаешь высь, с тропой по крутизнам, лошак бредет в тумане по скалам, в ущельях гор отродье-змей живет, гремит обвал, и водопад ревет?.. Ты знаешь путь?»…
Старик негромко, но очень верно и чисто напел эти слова. Никита Иванович слушал, сунув кулаки в карманы телогрейки, а затем, ничего не сказавши, не простившись, вдруг повернулся и пошел прочь.
Шофер Витька смотрел на Никиту Ивановича с мальчишески-преувеличенным осуждением.
— Учишь меня не рисковать, а сам?
— Ничего, — односложно отвечает Никита Иванович.
— Дед, — спрашивает Витька, скашивая глаза. — Ты всю жизнь монтером трубил?
— Всю.
— Призвание, значит?
— Призвание, — говорит Никита Иванович.
Он видит полутемную комнату в бараке. Там топилась буржуйка, сделанная из керосиновой бочки. В тех местах, где железо почти прогорело и истончилось, оно было вишневым и на нем посверкивали искры. Скудные отсветы играли на дощатом потолке.
Сидел у буржуйки совсем еще мальчик, наголо стриженный мальчик шестнадцати лет. Кутался в зеленый военный ватник, грел под мышками руки.
— Никита, сынок, — сказала ему женщина, вышедшая из тьмы. — Никита, сынок, зачем ты это сделал?
Он молчал, не оборачивался. Ему холодно было, он хотел есть. И еще он боялся этого разговора.
— Сын, у тебя же призвание… И надо руки беречь.
Он молчал.
— Проживем мы без этой карточки, сынок… Да и что значит одна-то карточка, пусть даже рабочая… На нашу семью?
Семилетняя девочка в тяжелых обрезанных валенках, шаркающих по полу, подошла к печурке. Присела на пятки. Склонила голову, заглядывая в щелочку, где трепетал и вздыхал огонь.
Голосок был слабый, стеклянный. Но пела она чисто. Теперь бы он не понял, а тогда понимал, что она не фальшивила, и ему нравилось, когда она пела.
В пустынном поле поземка перевеивала сугробы, слизывала человеческие следы. Будто измазанные углем, торчали деревянные мачты электролинии. Басили провода, скрипело оледеневшее дерево.
Кучка подростков, одетых в ватники, сгрудилась у подножья мачты. Отворачивались от ветра, задирали воротники, хлопали трехпалыми рукавицами.
Перед мальчишками стоял человек в дорогом демисезонном пальто. Ветер заламывал поля серой шляпы. Человек этот был знаменитым инженером-энергетиком, теперь его портреты можно найти в учебниках и энциклопедиях.
Он говорил.
— Вы знаете, что сюда, за Урал, эвакуировано множество наших заводов и фабрик… Их разместили, где только удалось, подключили к электросетям. Но линии… вот эти электролинии… не рассчитаны на двойную и тройную нагрузку Они старые они изношенные. Все время происходят аварии…
Стоявший среди пареньков Никита Кошкин поднял голову и посмотрел кверху. Мачта показалась ему огромной. Тремя этажами бревен чудовищными гирляндами изоляторов, петлями крученых, как корабельные тросы, проводов нави сала она над Никитой.
— Что, зазнобило? — спросил у Никиты сосед.
У соседа был лягушачий веселый рот, щеки румяные, жаркие. Шапка с задранным ухом прихлопнута на затылке.
А инженер продолжал говорить:
— И ликвидировать эти аварии… чинить электрические сети нам придется под напряжением. Сами знаете: оборонный завод останавливать нельзя. Даже на день, даже на несколько часов! Остановить завод — это проиграть бой на фронте!
Сосед, растянув в улыбке рот наклонился к Никите:
— Будешь падать, москвич, держись за воздух! В тебе весу немного, ты птичкой спланируешь!
Инженер говорил:
— Мы не знаем, как ремонтировать линию под напряжением. Этого не было в мировой практике. Но мы обязаны научиться! Чего бы это ни стоило!
Больничная палата была сырая, тесная, со скошенным беленым потолком. Прежде в этом здании был монастырь; на окнах сохранились решетки с восьмиконечным крестом, а в красных углах еще темнела копоть от свечей и лампадок.
Две койки едва поместились в палате. На одной лежал Никита Кошкин с забинтованной головой. А рядышком его веселый сосед. У соседа толстая гипсовая нога была задрана на спинку кровати.
Прошла по коридору медицинская сестричка, заглянула в палату
— Сестра, дай витаминчику! — попросил сосед.
— Ты сам витамин, — ответила сестра. — Вон щеки какие, прикуривать можно.
Сосед засмеялся и обернулся к Никите.
— Ах, девка, ах, семислойная… Я бы ей дал прикурить. Да ты живой?
— Живой, — тихо проговорил Никита.
— Болит?
— Ага.
— Ничего, — удовлетворенно сказал Витамин. — Зато теперь не забудешь про технику безопасности. Навсегда ее затвердишь, милую!
— Я не оттого свалился, — невнятно сказал Никита. — Я технику безопасности выучил…
— А отчего же?
— У меня голова кружится.
— Врешь ты все.
— Кружится. От слабости.
— Жрешь по рабочей карточке первой категории, — с укоризной произнес Витамин. — А на голову сваливаешь.
Никита не отвечал.
— Не в голове дело, — сказал Витамин.
Он покопался в тумбочке, вынул оттуда что-то маленькое, тускло блеснувшее, и бросил на постель Кошкину Никита приподнял забинтованную голову. Старинная медная монета с неровным ободком лежала на вытертом казенном одеяле.
— Согнуть пальцами сможешь?
Никита не шевельнулся и монету в руки не взял.
— Это демидовская еще, из мягкой меди, — сказал Витамин. — Батя свободно двумя пальцами гнет. И я скоро смогу. Немножко осталось.
Витамин взял вторую монету и, надув щеки с яблочным румянцем, принялся изо всех сил ее сгибать.
— Почти гнется… Уф-ф!.. Вот какие руки надо иметь. А у тебя не руки, у тебя ростки картофельные… Вы, городские, никудышные мужики. Много с вами не наработаешь.
Никита не стал отвечать вздохнул и повернулся лицом к стене. Вошла медицинская сестричка, принесла градусники в граненом стакане.
— А чего на ужин сестра Маша? — спросил Витамин.
— Чего всегда.
— Шроты? — сказал Витамин. — Пойду на фронт, убью Гитлера и соевую корову.
— Ничего, — улыбнулась сестра Маша. — Скоро новый урожай, скоро и хлеб и картошка будут.
— Уродился хлеб с оглоблю, а картошка — с колесо! — пропел Витамин, отчаянно фальшивя. — Сестренка Маша, поступай к нам в монтеры! У нас ребята гоголи, а девок нету, нам скучно!
Сестра Маша подошла к Никите, встряхнула градусник.
— А ты чего? Спишь?
— У него голова, — сообщил Витамин. — Слаб наш парень головой.
Сестра приподняла безвольную руку Никиты, сунула градусник под мышку. Постояла. И вдруг тихонечко погладила Никиту по заросшему затылку, по курчавым прядкам, торчащим из-под бинтов.
— Надо же, — сказала она. — Какие у тебя волосы красивые… Девчонке бы такие волосы! Давай меняться?