Оказывается, Маша рукой заслонила Никиту. И цепочка захлестнулась вокруг ее запястья, и Маша успела рвануть, выдернуть эту цепочку. Никита, наверное, этого бы не сумел.
Потом они стояли у дома, в котором жила Маша. Дом был деревянный, с выступающими наличниками, на высоком фундаменте с окошечками. Сбоку высились глухие ворота, увенчанные тесовым козырьком. У всех здешних домов были такие крепостные ворота.
Маша подергала рябое кованое кольцо, — дверь в воротах не отперлась.
— Спят уже, — сказал Никита. — Как же ты войдешь?
— Как всегда, — улыбнулась Маша.
Она нащупала ногой выступающую доску, поднялась, ухватилась за козырек. Подтянулась, переступила на кованую петлю. И вот уже сидит верхом на воротах.
Никита беззвучно смеялся, задрав голову.
— Дай руку, — внезапно проговорила Маша и нагнулась, и протянула белевшую в темноте ладонь.
Он замешкался. Опять не сообразил, что она хочет сделать. А затем все-таки догадался, схватил ее руку и, обрываясь, неловко карабкаясь, полез на ворота.
Они сидели на скользком, заледенелом козырьке ворот. Никита с опаской поглядывал на слепые окна дома и на двор, невесть что таивший в плотной своей тьме.
— Не бойся, — еле слышно сказала Маша.
— Я не боюсь.
— Вот и молодец… — Она придвинулась совсем близко, он услышал как под ее рукой хрустнула и переломилась сосулька. — Ты очень хороший, Никита.
— Нет, — сказал он. И помотал головой для убедительности.
— Очень хороший. Я знаю. И я часто думаю… если ты сейчас хороший… когда так тяжело, то каким замечательным ты будешь после… когда все это кончится…
Он помолчал и сказал, запинаясь
— Я не знаю… что будет после.
— Будет все прекрасно — сказала Маша.
Она притянула к себе его голову и поцеловала, а потом спрыгнула вниз, в темноту.
И он с заколотившимся сердцем с остановившимся дыханьем — тоже прыгнул в эту темноту.
Полгода спустя монтерская бригада работала в поле. Был самый обыкновенный день. Меняли траверзу — поперечную балку на мачте. Уже подняли наверх свежеотесанное бревно, перевесили изоляторы. Оставалось закрепить провода и спустить гнилую траверзу наземь.
— Перекур! — закричал снизу Витамин.
Никита тогда еще не курил. И Маша не курила. Им незачем было спускаться, и они пристроились отдыхать на своем третьем этаже. Сели на бревно, качали ногами. Подувал вешний ветерок, солнышко светило. Хорошо было.
Маш, спросил Никита — ты когда-нибудь носила кольцо?
Какое?
Ну, какое. Обыкновенное. На пальце.
Нет.
— А станешь носить?
— Откуда теперь колечки, — усмехнулась она. — Где теперь колечки..
— А я тебе сделаю, — сказал Никита. — Только оно будет не золотое. Ничего?
— А какое?
— Медное. У меня старинная монета, еще демидовская. Просверлю, обточу, и будет колечко.
Маша отколупывала смоляные слезы от бревна, смотрела вниз. Никита пояснил смущенно:
— Но ведь бывает же… бывает свадьба сначала медная, потом золотая.
— Бывает.
— Пускай и у нас так будет.
— А серебряную пропустил? — сказала Маша. — Эх ты!..
Они засмеялись. Витамин, завистливо поглядывавший на них снизу, закричал:
— Кончай перекур!!
И они поднялись с теплого бревна, застегнули страховочные цепи. Разошлись каждый в свою сторону.
Никита отворачивал болты на одном конце траверзы, Маша — на другом. Пустяковая это была работа. Скоро Никита освободил скобу, поддел ее, впечатавшуюся в дерево, отогнул. И ждал, когда то же самое сделает Маша.
А у нее траверза держалась только на одном, расслоившемся от ржавчины болте. И этот болт вдруг провернулся под ключом, головка его стала утопать в древесине. Казалось, болт, как живой, уходит в глубь бревна.
Траверза качнулась, накренилась. Древесная труха посыпалась Маше в лицо. Зажмурясь, Маша отодвинулась. И тут громадная траверза, выдирая щепу, с треском обрушилась вниз, ударив своим концом по Машиной страховочной цепи.
Цепь оборвалась, как бумажная.
Траверза еще падала, стукаясь об ноги мачты, а уже страшно, хрипло закричал внизу чей-то голос, и Витамин закричал, и остальные монтеры тоже.
Машу привезли в ту самую больницу, где прежде она работала и где познакомилась с Никитой. Только палата была другая и другой коридор.
На табуретке, возле цинкового бачка с водою, сгорбившись, сидел Никита. Кажется, он хотел попить воды, взял помятную кружку. Да так и забылся, держа мокрую кружку в ладонях, — вода переливалась через край, текла ему на сапоги.
Где-то в соседней палате настойчиво стучали костылем об пол: вызывали санитарку. Постучит костыль и смолкнет. Постучит и смолкнет.
Открылась в конце коридора дверь. Появилась докторша — старая, с трясущейся головой. Очки у нее были привязаны тесемочкой, с узелком на затылке. Докторша прошла в палату, и стук костыля прекратился. Потом докторша опять появилась в коридоре, поверх очков посмотрела на Никиту.
— Иди-ка ты домой.
— Я подожду, — произнес он без выражения.
Докторша поправила сползающую тесемочку на затылке, вздохнула.
— Да теперь уж нечего ждать.
Никита поднялся с табуретки. И покатилась из его рук кружка, выплескивая остатки воды.
— Что делать, — сказала докторша. — Был бы организм посильнее, может… А то слабенькая она была.
Никита сидел у себя в бараке перед буржуйкой. Она не топилась, была холодная, мертвая, а он сидел перед нею, как будто грелся.
— Почему тетя Маша не приходит? — спросила Никиту младшенькая сестренка.
— Она больше не придет, — сказал Никита.
— Почему? Она рассердилась?
— Просто она больше не придет.
Сестренка смотрела на него недоверчиво, немигающе.
— А кто же нам хлеб будет приносить?
— Какой хлеб?
— Который тетя Маша приносила.
— Когда тетя Маша приносила хлеб? — очень медленно спросил Никита.
— Да все время же. Как придет, так и принесет.
В комнату вошла старшая сестренка. Несла тазик с бельем и напевала. Она не была самой способной в семье, но петь любила постоянно — все время звучал в бараке ее стеклянный, кукольный голосок.
Теперь она певица. Не слишком известная и знаменитая, но все-таки певица; иногда ее можно услышать даже по радио.
Она несла тазик с бельем и напевала:
Пятнистый от грязи, дымящийся «козел» останавливается у двухэтажного здания почты. Никита Иванович приоткрывает дверцу, собираясь вылезти из машины, но шофер Витька останавливает его:
— Обожди. Я схожу.
— С чего это?
— А продемонстрирую, как надо с диспетчером разговаривать.
— Брось, Витька, — говорит Никита Иванович. — Не надо, зачем это…
— Сиди, сиди.
Витька неуклюже выбирается на дорогу, идет к почте, разъезжаясь по грязи долгоносыми, потерявшими цвет туфлями. Окна почты изнутри запотели, форточки откинуты, дрожит над ними воздух. Видать, поддали температуру почтовые работники. Не жалеют казенного топлива.
Сквозь потеющие стекла ничего не углядишь, но Никита Иванович знает, что произойдет на почте. Минуток десять придется сидеть и ждать, пока не вернется шофер. Раньше он оттуда не вернется. Одни девчонки служат на почте, сплошь молоденькие.
Из растворенных форточек слышно, как бренькают телефоны, играет радио на стенке. Затем девчонки начинают хихикать и повизгивать. Это Витька вступил с ними в контакт. Он специалист по контактам.
Никита Иванович достает портсигар со спутником на крышке, закуривает сигарету. Смотрит на раскисшую дорогу с мыльными лужами, с пластами черных тополиных листьев, с редкими расплющенными одуванчиками, которые еще цветут, хотя завтра небось уже повалит снег. Вдоль дороги — мокрые кривые заборы, и на их столбах, как глиняные копилки, неподвижно сидят коты. С огородов доносит горелой картофельной ботвой.