Выбрать главу

Василий Иванович Харитонов еще сидел в райкоме, один в кабинете, где к письменному столу был приставлен другой, длинный, как на свадьбу, под зеленым сукном — пропыленным, прожженным сигаретами, закапанным чернилами. Стол этот только что освободился от беспокойных локтей, от кожаных папок, от сколотых скрепками объяснительных и докладных — кое-где валялись клочки бумаги, разрисованные чертиками, и скрепки, сорванные с бумаг в пылу споров. Поглядывая в зеленую, еще дымную даль стола, Харитонов перебирал в памяти только что закончившийся разговор, прояснял на будущее, кто чего добивался, кто кого поддерживал, кто кого резал и какие у каждого были к тому мотивы. Память у Харитонова была цепкая, долгая.

Зазвонил телефон, но Харитонов не обращал на него внимания, пока не осенило его, что секретарша-то давно ушла. Тогда он поднял трубку, сразу ставшую маленькой в его широкой ладони. Трубка была под слоновую кость, с проводом-спиралью, новейшая модель — телефонисты райком не обижали, городская телефонная станция находилась как раз в этом районе.

— Василий Иванович? — услышал он в трубке телефона, действительно отличного, передавшего сейчас и дрожание губ, и прерывистое дыхание, и напряжение пальцев, прижатых к горлу. — Василий Иванович? Я от Грачевых. Иван Акимович только что скончался…

Последнее слово вошло в Харитонова физически ощути мой болью. Не в сердце, не в виски, а куда-то в тело, как будто бы и нигде, но в то же время всюду. Не похожая на прежние боли, которые Харитонов знал, — на ожог расплавленным чугуном, на костоломку в автомобильной катастрофе, на нож, ударивший снизу в живот. Ему стало легче, когда он почувствовал, что боль заострилась и начала медленно уходить наружу через левый висок.

Подъехав к дому, где жил Грачев, Харитонов вспомнил, как приходил сюда первый раз, много лет назад. Это было в день рождения Ивана Акимовича. По заводской традиции, существовавшей с военных лет, Грачев никого в гости не звал. И по той же военной традиции Анна Петровна в этот день ничего праздничного не стряпала. Те, кто приходил, несли с собой свертки и бутылки, складывали все на кухне, и только тогда Анна Петровна незаметно вытаскивала из буфета, из холодильника свое, припасенное к этому дню. Сложился на заводе особый круг тех, кто приходил к Грачеву в день рождения. Набиваться в этот круг не полагалось. Харитонов долгое время даже не знал, кто ходит и как приглашают новых. Но однажды ему показалось, что на сей раз его пригласят. Было какое-то предчувствие, что это сбудется, а к предчувствиям своим Харитонов относился серьезно. В обеденный перерыв он съездил в город, купил разную редкостную снедь и бутылку вина. А потом всю вторую половину дня понапрасну ждал телефонного звонка или еще какого сигнала. Не дождавшись, просидел в цехе лишний час, а потом, огорченный, побрел к проходной с портфелем, в котором булькала тяжелая бутылка, и прикидывал что же сказать жене, какие изобрести поводы для нежданного домашнего пиршества.

У проходной на лавочке сидел Семеныч.

— А я тебя жду, — сказал он Харитонову.

И они пошли вместе, в чем не было ничего особенного, потому что все жили в этих заводских домах и дорога домой была общая. Только у гастронома (тогда он был еще продмаг) Семеныч сказал:

— Зайдем-ка. Надо чего-нибудь прихватить для Грачева.

И Харитонов, небрежно помахав портфелем, ответил:

— А я уже прихватил…

Он помнил эту минуту своего торжества со всеми подробностями: какая была погода, какой был на нем костюм, как полуудивился-полувосхитился Семеныч его прозорливостью, как встретили их с Семенычем у Грачева и как он, Харитонов, все-таки оплошал: не надо было нести ничего дорогого, а, наоборот, выбирать попроще, позабористей.

Видно, эти воспоминания затуманили его голову. Войдя к Грачевым и увидев Ивана Акимыча, распростертого на диване, Харитонов понес сущую нелепицу:

— Рощина вызывали? Я позвоню. Он приедет!

И осекся, внезапно осознав, что даже сам Рощин, крупнейший специалист по сердечным болезням, Грачеву уже не поможет. И не поможет любое разновейшее лекарство, которое он, Харитонов, добыл бы хоть из-под земли. И не поможет вся медицинская академия, которую он, Харитонов, тоже бы сумел привезти в эту комнату, к этому человеку, распростертому на диване, — к его, Харитонова, товарищу и другу.

Так он второй раз узнал, что Грачев умер.

…Анна Петровна, кажется, даже не слышала, что говорил Харитонов.

Софья Михайловна слышала, ее привычно резануло имя Рощина — не раз звучало это имя у постели ее больных, когда конец близок и ничего нельзя сделать, а люди как бога звали Рощина, молились на Рощина, как будто бог мог сделать больше, чем она, земная женщина, со своим старым чемоданчиком, со своими ампулами и рассчитанными минутами.

Харитонов отошел к окну, глядевшему во двор. В заводских домах ложились рано, почти все окна окрест были темными. Но одно, затем другое вдруг вспыхнули, как от внезапного удара в стекла. И Харитонов понял, что все эти окна сейчас начнут просыпаться, и люди придут сюда, к дому, где лежит мертвый Грачев.

Он уже видел однажды, как в неурочный час просыпаются заводские дома. Харитонов был тогда секретарем парткома завода. В третьем цехе случилась авария, он прибежал туда и делал все, что делали другие, и его сильно обожгло, и страшнее боли был запах паленой плоти, человечьей плоти, от которого он не мог отделаться долго.

Один парень был тогда тяжело ранен. Его увезли на санитарной машине, умчавшейся с пронзительным воем по ночным молчащим улицам. И вот тогда начали освещаться окна в домах. Грачев и Харитонов стояли в директорском кабинете и смотрели, как вспыхивают огни, а потом пошли к проходной встретить тех, кто придет в тревоге за своих близких, в тревоге за свой завод.

— Ты запоминай всех, кто пришел, — сказал Грачев Харитонову.

С тех пор были эти люди у Грачева на особой заметке — считал он себя перед ними в долгу за ту ночь.

Окна заводских домов торопливо, беспорядочно вспыхивали, показывая внутренности комнат, будто кто-то невидимый взрезал и взрезал дома кончиком скальпеля.

Харитонов резким движением задернул плотную штору и обернулся. Невыносимо было для него видеть Грачева мертвым, видеть сползшие набок ноги в теплых домашних носках. Харитонов прошел в кабинет и открыл низенький шкафчик, где Грачев — обычно спавший в кабинете, на продавленном диване — держал постель. Сунув обратно в шкафчик подушку и простыни, Харитонов вернулся в столовую с клетчатым толстым пледом, укрыл им тело Грачева и затрясся — бесслезно, беззвучно: в третий раз он понял, что Грачева уже нет.

И тогда Харитонов позвонил домой жене.

— Я выхожу, — сказала она, услышав его голос. Стало быть, жена уже знала.

— И Татке скажи, чтоб пришла.

Жена Харитонова сделала то самое мудрое, чего не умел ни он, ни Софья Михайловна, — она с порога разрыдалась в голос, запричитала, заголосила — и ей благодарно отозвалась разразившаяся наконец громким плачем Анна Петровна. Они плакали обнявшись — немолодые, некрасивые, — размазывая обильные слезы по размякшим щекам; и с этой минуты горе, как расплавленный металл, вырвавшийся через лейку, полилось ровным потоком, и его можно было теперь лить в привычные, готовые, веками испытанные формы.

Дочери своей Татке, тоненькой, в черных спортивных брючках, Харитонов велел быстро прибрать в доме. Ему казалось немыслимым, чтобы люди увидели грачевский дом неубранным. Татка, хлюпая носом, не смея взглянуть на мертвого, быстро прибрала со стола и уже чуточку смелее загремела посудой на кухне.

Харитонов пошел за тетей Дусей из первого цеха, которая жила в доме через дорогу. Он хорошо знал, где она жила, потому что ордер на комнату сам вручал ей когда-то, будучи председателем завкома. Тот дом был построен еще по-бедному, без ванн, с большими квартирами на несколько семей. В нем до сих пор — Харитонов это знал по многим заявлениям — жили тесно, и у тети Дуси не было никаких надежд выбраться отсюда — въехав сюда многодетной вдовою, она осталась теперь втроем с младшей дочерью и внучкой, потому что старшие повырастали и поуезжали.

У тети Дуси ближе к старости открылся особый, редкостный в наше время дар — она умела по всем правилам хоронить и охотно, с какой-то истовостью приходила туда, где случилось горе, чтобы устроить, наладить все, как положено. Родившаяся в деревне, она многое знала с детства из народных обрядов, многое начало ей вспоминаться с годами, чем старее она становилась — как это всегда бывает со стариками, которым жизнь из доброты дарит на прощание все ярче и ярче картинки самой ясной человеческой поры. А кое-что тетя Дуся и узнавала, выспрашивала у других, по рабочей своей добросовестности и привычке к совершенствованию мастерства.