На звонок у дверей коммунальной квартиры Харитонову открыла сама тетя Дуся. Значит, она уже ждала, когда за ней придут. Тетя Дуся провела его в комнату, где под оранжевым шелковым абажуром, за столом, покрытым клеенкой, ее внучка учила уроки или делала вид, что учит, потому что, завидев Харитонова, сразу запихнула книжки и тетради в папку с «молнией».
Харитонов сел за стол, с уважением покосился на абажур. Он понимал, что в наше время надо иметь характер, чтобы сохранить у себя в доме оранжевую мечту минувших лет о домашнем уюте. Особенно после того, как в газетах прошла целая кампания, на уровне государственной, против этих абажуров. Харитонов именно тогда беспрекословно, однако с неясной печалью срезал шелковые шнуры и обрушил свое домашнее светило, а жена с гордостью подвесила люстру о пяти лампочках. Но вот тетя Дуся устояла, хотя дочери и сыновья наверняка вели на абажурном фронте ожесточенную идейную борьбу.
— Чайку? — не столько предложила, сколько приказала тетя Дуся, и он послушно принял из ее рук, набрякших синими венами, чашку с чаем.
— Вот ведь горе-то какое!.. — нараспев говорила тетя Дуся, придвигая ему блюдце с вареньем. — А я еще вчера Ивана Акимовича в коридоре встретила. Иду это я, значит, в отдел кадров насчет пенсии, а Иван Акимыч…
Он пил чай, горячий, сладкий, такой нужный ему сейчас, а она все говорила, говорила, все вспоминала, вспоминала, потому что и чай, и разговор были испытанным успокоительным средством для тех, кто вот так приходил к ней, еще не примирившись с тем, что все люди смертны.
— Мать я в тридцатом схоронила, а отца того раньше, в гражданскую. У нас в селе колчаки были, мужиков вывели на площадь, шашками порубили, а бабам и ребятишкам для воспитания велели смотреть, у нас у всех тогда со страху смертного вши в головах подохли…
Харитонов покорно ждал, когда тетя Дуся кончит. Он думал, что она вспомнит еще и о муже, похоронку на которого Харитонов сам, только что ставший мастером, взял в сорок третьем на проходной и полдня таскал в кармане ватника. Не знал, как отдать, но понимал, что сделать это надо именно ему, не перекладывать тяжкое на кого-либо другого.
Но тетя Дуся о муже не заговорила, и Харитонов понял, что старая эта женщина еще не похоронила мужа, погибшего четверть века назад, что она его все еще хоронит, и хоронит каждый раз, когда идет устраивать по всем правилам чужое горе.
— Что ж, Василий Иваныч, пошли, — деловито сказала тетя Дуся, встала из-за стола и, обернувшись к внучке, распорядилась — За Марьей Петровной сбегай и за Натальей.
Придя к Грачевым, тетя Дуся сразу увела Анну Петровну в спальню, чтобы достать из шкафа простыни и полотенца, и уложила ее там в постель. Софье Михайловне велела идти домой, потому что на ней лица нет, а сама проворно завесила в квартире все зеркала и принялась за свое дело, в чем ей уже помогали бесшумно возникшие в квартире две женщины…
Харитонов спустился вниз, на улицу и увидел, что у дымящихся голубым светом витрин уже закрытого гастронома стоят люди.
— Может, надо чего? — негромко спросил один из них.
Это был Сахно Иван Степанович, из третьего цеха, а рядом с ним стоял Семеныч из литейки, а рядом с Семенычем — Заглиев из инструментального. Всех, кто стоял у витрины, Харитонов узнал, всех помнил по именам, и стало ему еще горше, потому что в который, уже теперь несчитанный, раз он ощутил, что Грачева нет. Нет того Грачева, которого знал он, Харитонов, и знали те, кто первыми пришли спросить, не надо ли чего.
— Спасибо, — сказал он им. — Пусть кто-нибудь там побудет, а то женщины одни…
Они кивнули — поняли. И все разом стали прикуривать. И кто-то не дал другому огня, сказав: «Третий не прикуривай».
Семеныч потянул Харитонова за локоть:
— Есть одна мыслишка…
Семеныч был из всех заводских литейщиков первый, да, может и на всю страну таких мастеров, как он, набралось бы еще человека три. Зная себе цену, Семеныч любил, чтобы за ним ухаживали, как за кинозвездой. Грачев с удовольствием повторял весь ритуал обхаживания Семеныча перед новым головоломным заданием. Харитонов иной раз ловчил прийти и посмотреть, как оба старика разыгрывают все, как по нотам.
— Есть мыслишка, — повторил Семеныч, когда они отошли, — отлить Ивану Акимычу бюст.
Он сказал так, как думал, потому что отливать собирался именно для самого Грачёва, лично. Эти слова старого литейщика, возможно, и толкнули Харитонова на все, что он сделал потом, в следующие два дня.
Мыслишка у Семеныча была вот какая: найти человека, который может сделать с умершего Грачева гипсовую маску, и тогда литейщики отольют эту маску из бронзы, потом закрепят на гранитном надгробии, а внизу по граниту будет выложено, тоже бронзовыми буквами, имя и все прочее. Примерно такого вида памятник Семеныч видел на могиле знаменитого академика. То была работа не менее знаменитого, чем академик, скульптора из Москвы, но Семеныч был уверен, что заводские сделают не хуже.
Остановка была лишь за тем, кто снимет маску, и этого человека, само собой, должен был найти Харитонов.
Харитонов поднялся в квартиру Грачева и позвонил инструктору отдела пропаганды Сергееву, молодому учителю-историку, недавно взятому на работу в райком.
Сергеев, судя по ясности голоса, отозвавшегося на первый же сигнал телефона, еще не спал — наверное, занимался, но, опять же судя по голосу, был заметно удивлен поздним звонком секретаря райкома. Однако сразу же сказал, что знает одного скульптора и может завтра с утра…
— Сейчас я за вами заеду, — не дал ему договорить Харитонов.
Повез Харитонова сын Семеныча на своем «Москвиче». Дорогой Харитонов все вспоминал, как удивился Сергеев позднему звонку. Отвыкают даже райкомовцы. А бывало, ночи не проходило без звонков. Харитонову впервые поставили телефон, когда он стал начальником цеха. Пришел парнишка-монтер и спросил: «Где у вас спальня?», потому что телефоны тогда полагалось ставить в спальне, у самой кровати — вскакиваешь как ошпаренный и хватаешься за трубку. Жена сначала радовалась — свой домашний телефон, не у каждого есть, только у начальства, а потом эту технику возненавидела.
От воспоминаний о жене, о ночных звонках мысли Харитонова свернули в дальний уголок памяти, казалось бы вовсе заброшенный и позабытый. Тот, где хранился у него один номер, только ему доверенный Грачевым.
Номер был доверен на чрезвычайный случай, если Грачева не окажется ни на заводе, ни дома. За все время Харитонову, помнится, только дважды пришлось звонить по этому номеру, и оба раза трубку сразу брал сам Грачев. Другой бы человек за столько лет забыл тот набор цифр, но не Харитонов с его памятью, которую он даже сам порою считал опасной и обременительной. Вот и сейчас номер, которому лучше бы остаться безнадежно забытым, отчетливо вспомнился ему, и Харитонов на минуту растерялся — как же теперь поступить? Потом сообразил: номер старый — пятизначный, а в городе уже много лет как введены шестизначные номера, и теперь по тому, доверенному на чрезвычайный случай, уже позвонить невозможно.
«И хорошо. И ладно», — с облегчением подумал он.
Сергеев ждал Харитонова на углу возле своего дома.
— Ехать далеко. На окраину, — сказал он. — И я хотел бы сразу предупредить, что единственный, кто может выполнить вашу просьбу, — Нерчинский.
Сергеев даже не собирался лезть в машину — ждал, что ответит Харитонов на неподходящую фамилию.
Нерчинский! Харитонов сердито фыркнул. В последнем своем докладе на районном активе он всыпал Нерчинскому по первое число за отрыв от жизни и еще за что-то. Этот раздел доклада готовил его помощник Белобородов. Составлено было хлестко, с цитатами, и было даже место в форме живой речи: «Что же не видно, товарищ Нерчинский, ваших скульптур в наших клубах, в детском парке? Ставим там девушек с колосьями, а в это время товарищ Нерчинский в отрыве от жизни лепит: кого — неизвестно, для кого — тоже непонятно».