Дверь квартиры Грачева была открыта, во всех комнатах, в коридоре, на кухне горел свет, но какая-то черная тишина владела домом.
В кабинете Грачева сидели несколько человек — без шапок, но в пальто, и Харитонов подумал, что и сам тоже не мог теперь в этом доме привычно раздеться в прихожей, нашарить, не глядя, крючок вешалки, задев ненароком тяжелое драповое пальто хозяина дома.
Среди сидевших в кабинете были и главный инженер, и заместитель Грачева, и начальник заводского КБ — ленинский лауреат, и новый секретарь парткома, присланный на смену Харитонову, ушедшему в райком.
Секретарь парткома встал навстречу Харитонову и вполголоса принялся перечислять: в министерство сообщили, сына вызвали телеграммой…
— Вот что, товарищи, — сказал Харитонов, садясь за стол, — постигла нас тяжелая утрата. — Он сам сейчас ощущал, как неловко втискиваются одолевающие его мысли в эти готовые слова, но по-другому говорить не мог, да и не был уверен, что его поймут, если сказать по-другому. — Но есть, товарищи, наш священный долг, — продолжал Харитонов, — показать всему городу, кем был для нас Иван Акимович — для завода и для всей районной партийной организации.
Начиналось, как начинаются болезни, то самое состояние, когда Харитонов брал через край, ни с кем не советуясь, всех подминая напором своей незаурядной воли и в то же время искренне считая, что воплощает стремление большинства. Такое с ним случалось уже не раз, как и со многими, кому выпала на долю выборная организаторская работа, на которой не заносит только тех, кто смолоду приловчился ничего не делать или уж если делать, то только чужим умом — с одной стороны, и чужими руками — с другой.
Харитонов был человеком действия. И похороны Ивана Акимыча Грачева он решил воплотить в крупнейшее мероприятие всего района еще и потому, что горе Харитонова горячо клокотало внутри и требовало отлиться в привычные формы.
Всю ночь он просидел, так и не сняв пальто, в грачевской квартире. Одни уходили выполнять его поручения, другие приходили. Бесшумно сновала по квартире тетя Дуся с помощницами. Кончил свою работу Нерчинский и, простившись с Харитоновым молчаливым поклоном, ушел вместе с Семенычем. Принесли телеграмму от сына Грачева, он вылетел ночным рейсом. Позвонил дежурный из министерства, в голосе угадывалась не только официальная, но и человеческая скорбь: кто же не знал в министерстве старика Грачева, бессменного директора на протяжении трех десятков лет. Потом появилась со своим чемоданчиком Софья Михайловна; она делала уколы Анне Петровне, делала уколы жене Харитонова, но к нему не подошла — коробки с надписью «Харитонов» все еще не было в ее чемодане, потому что большой запас здоровья был им прихвачен в дорогу, когда за пару лет до войны уехал он из родного села в город.
Грачев уже тогда был директором. И вот Харитонов — ученик слесаря — вырос до секретаря райкома, а директор так и оставался директором.
…Когда рассвело, когда приехал младший Грачев, Харитонов покинул свой пост, зашел домой переодеться, выпить стакан чаю и поехал в райком. Спать ему не хотелось.
В райкоме сразу заработала отлично налаженная машина. Звонили на все предприятия, в учреждения — сообщали печальную весть и ставили в известность, что венки можно нести завтра с утра в заводской клуб. Звонили в воинскую часть — насчет духового оркестра. Звонили в милицию — уговаривались о распорядке похоронной процессии.
Безотказный Сергеев по распоряжению Белобородова сел писать некролог. В качестве образца перед ним лежали некрологи, вырезанные из разных газет и подшитые в папку запасливым Белобородовым, а также «личное дело» Грачева, взятое в секторе учета. Начиналось это дело с обычного: «из крестьян», «высшее», «не состоял», «не имею», «не был», потом шли ордена и выговоры — того и другого примерно поровну. Из личного дела добросовестный Сергеев так и не смог извлечь никаких слов о личности умершего Грачева, поэтому все чаще и чаще заглядывал в подшивку чужих некрологов, выбирал оттуда подходящие места: «…был примером настоящего руководителя… чуткий товарищ… пользовался уважением и любовью всего коллектива…»
Написав некролог, Сергеев понес его Белобородову. Тот тоже трудился над какой-то бумагой и тоже заглядывал в какие-то газетные вырезки. Белобородов писал выступление Харитонова на завтрашней гражданской панихиде.
Днем Харитонов поехал на кладбище — проверить, хорошее ли выбрано место. Кладбище находилось в его районе, так что на этот счет возможности были самые великолепные.
С кладбища Харитонов поехал на завод, к Семенычу. На душу ему еще давил густой запах взрытой земли, пронизанной корнями, как кровеносными сосудами. Перед глазами стояла отверстая могила.
В литейке тоже густо и тяжело пахло землей, но эта земля была бесплодна и не требовала жертв. На столе у Семеныча Харитонов увидел запрокинутое лицо Грачева — широкий нос, выпуклые надбровные дуги, шишковатый лоб. Семеныч только что вынул из формы отлитую им копию гипсовой маски. Харитонов коснулся ее и невольно отдернул руку: бронза была теплой, как человеческое тело.
Харитонов помнил, какая глубокая печаль, какая боль стояла вчера вечером в глазах Семеныча, но сегодня этой боли как будто не осталось и следа. С явным неодобрением вертел Семеныч бронзовое лицо Грачева, безжалостно находя и глазами и пальцами уйму изъянов.
— Будем переплавлять, — сказал он Харитонову.
— Тебе видней, — ответил Харитонов.
Самое мудрое дело на свете — если можешь горе свое переплавить в работу.
— А этот к тебе приходил? — спросил Харитонов.
— Этот? — сразу понял Семеныч. — А как же. Приглядывался…
Харитонов вернулся в райком. Белобородов положил перед ним аккуратную папку с грифом «К докладу». Харитонов раскрыл папку и вздрогнул: сверху лежала речь В. И. Харитоноца на гражданской панихиде, под нею — «И. А. Грачев» (некролог). Он было отодвинул папку, но потом решился прочесть. А когда прочитал, у него шевельнулось чувство благодарности к старому службисту Белобородову. Ведь сам Харитонов не сумел бы написать про Ивана Акимовича Грачева вот такой гладкой прочувствованной речи и такого по всем правилам составленного некролога.
Он вызвал секретаря и велел отправить некролог в редакцию. А речь не знал куда девать. Потом сложил листки вчетверо и спрятал в карман.
И тут в дальнем уголке его памяти снова обнаружился «тот» телефон. Он был, как тихий неназойливый посетитель, что может целый день терпеливо ждать на стуле в приемной — чем терпеливей, чем молчаливей ждать, тем праведней дело, по которому он пришел.
Сам набор цифр был уже ни к чему, по нему нельзя дозвониться. И пожалуй, трудно сейчас отыскать старые телефонные списки, чтобы установить фамилию, адрес. И уж вовсе незачем Харитонову встречаться с той, что тогда — два памятных заводских ЧП! — не брала по звонку трубку телефона, зная, что ответить должен только Грачев. Только Грачев… Только ему, Харитонову, доверивший тот телефон.
Впрочем, есть еще человек, который не мог не знать. И проще простого Харитонову его найти.
Через полчаса к райкомовским дверям подкатила черная «Волга», за рулем сидел Серега Пирогов, теперь Сергей Петрович, бессменный шофер Грачева.
Харитонов объяснил Сереге, кого ему нужно сейчас видеть. Серега помолчал насупясь, потом мягко, неслышно тронул «Волгу» с места.
Машина шла темными опустевшими улицами, Серега ни разу не повернул головы к Харитонову, ни разу ни о чем не спросил. Он остановил машину в тихом проулке, потушил фары.
— Вон в том доме. Крайний подъезд.
— Этаж?
— Четвертый.
— Квартиру знаешь?
Серега помотал головой.
— А окно?
— Где шторы полосатые.
Шторы были задернуты плотно — ни щелочки. Харитонов вдруг заторопился, чтобы успеть раньше, чем раздвинутся эти шторы, — раньше, чем кто-то оттуда, сверху, увидит на привычном месте грачевскую «Волгу».
Он поднялся на четвертый этаж, уверенно определил, какая квартира ему нужна, — дом типовой, перепутать невозможно. Звонок он нажал осторожно — зачем лишний шум. За дверью послышались шаги. Харитонов замер, соображая, как же отозваться на вопрос: «Кто там?», но дверь открылась без всяких предосторожностей, и он услышал: «Войдите».