Самое нелепое оказалось в том, что он давно знал женщину, которая открыла ему дверь. Отлично знал! Встречался с нею по разным деловым поводам, уважал как толкового специалиста, а однажды она с блеском разделала его выступление на сессии горсовета — ох как разделала, тонко, остроумно, беспощадно.
Но, черт возьми, как он ей объяснит теперь, зачем пришел? А что, если Серега все-таки напутал?
Женщина ни о чем не спрашивала. Значит, Серега не напутал.
Она провела Харитонова в комнату; там все было, как в тысячах других комнат, — диван, низкий столик, книги. Харитонов ревниво искал глазами — где-то должна быть фотография Грачева, но фотографии не обнаружил. Не было на виду ничего, хоть чуточку наводящего на мысль, что кроме хозяйки здесь бывает еще кто-то, постоянный, со своими любимыми вещами, привычками. И в этом отсутствии каких-либо случайных или обдуманных вещественных напоминаний Харитонов с болью ощутил, почти увидел Грачева, как он входит в эту комнату, садится на диван. И тут он заметил рядом с диваном, на низком столике, телефон, «тот» телефон, по которому он звонил только дважды и только тогда, когда невозможно было обойтись без Грачева. И оба раза Грачев брал трубку не сразу, хотя телефон был рядом с диваном. Или он спал, или просто слышать не хотел, как дребезжит это чудо двадцатого века, или надоела ему до чертиков телефонная пуповина, всю жизнь соединяющая его с заводом, неразрывная, неотвязная, дотянувшаяся за ним и в эту комнату, к этому дивану.
Харитонов не знал, с чего начать, женщина тоже не знала. Наверное, сегодня, еще утром, кто-нибудь сообщил ей с тем обычным оживлением, с каким сообщают о смерти людей известных:
— Слыхали? Говорят, Грачев-то?..
А потом еще кто-нибудь:
— Слыхали?
А потом еще:
— Грачев-то… Кто бы мог подумать! Не знаете ли случайно, рак или инфаркт?
Грачев был достаточно известным человеком, чтобы о нем весь день весь город жужжал в уши этой женщине — на работе, на улице, в троллейбусе:
— Говорят, Грачев… Не знаете ли вы случайно, когда похороны?
…Если бы женщина хоть о чем-нибудь спросила Харитонова. Но она молчала. Оба немолодые, оба известные в городе люди. Что их свело?
Харитонов вез сюда горсть медяков — несколько слов утешения, обычный вопрос: чем нужно помочь, стандартное обещание всегда, как только понадобится, принять, выслушать, оказать содействие. И эту горсть стертой меди он сунул обратно в карман.
Что именно надо сделать, Харитонов понял только здесь, в этой ничего не выдавшей комнате, стоя напротив женщины с замкнутым лицом.
— Я прошу вас поехать сейчас со мной, — сказал Харитонов. — Там никого нет. Вы проститесь. Если, конечно, считаете нужным.
— Да, — ответила она. Кажется, ей с трудом удалось шевельнуть застывшими губами. Это было только второе слово, которое она сказала. Первое: «Войдите», второе: «Да».
Они спустились вниз по лестнице, прошли к машине. Харитонов усадил женщину на заднее сиденье, сам сел рядом с Серегой. Серега даже головы не повернул ни к Харитонову, ни к ней.
Серега возил Грачева лет двадцать с лишним. Грачев любил ночью или на рассвете, после напряженной головоломной работы поехать в степь. Иван Акимыч был родом из лесной деревни и лес тоже любил, но часто говорил Харитонову, что лес его успокаивает, усмиряет, а степь подбивает на бунт, на озорство, непокорство. Что касается непокорства, то этого у Грачева всегда хватало, так что вполне можно было поверить в его теории про лес и степь, тем более что Грачев умел поговорить насчет того, как на Руси испокон веков тихие люди бежали в лес, в скиты, а бунтари — на юг, в степи.
Харитонов полюбил эти поездки в степь — сначала по шоссе, потом проселком, потом без дороги, по жесткой степной траве, которая чуть пружинит под колесами, а машина идет ровно, разве что проглядит Серега сусличью нору, и «Волга» припадет в нее колесом.
От этих воспоминаний Харитонову на минуту почудилось, что в машине еще живет горьковатый вкус степного ветра. А может, и не почудилось, потому что Серега вполне мог держать под сиденьем или под ковриками охапку сохнущей сизой полыни.
Обогнув заводской клуб, Серега остановил машину у служебного входа. Гроб с телом Грачева был уже перевезен в клуб и установлен в просторном, слабо освещенном вестибюле, на том самом месте, где зимой ставили елку.
Елочная суета так и лезла Харитонову в глаза, в уши, пока он шел через тихий пустой вестибюль туда, где стоял гроб. Скольких трудов, скольких синяков стоил когда-то Грачеву и ему этот клуб — каждая люстра, каждый беломраморный пролет лестницы и особенно мозаичный пол! А выговор за то, что прихватили на клуб кое-что из материалов, отпущенных на новый цех? Все снесли. И до сих пор нет во всем городе клуба, равного этому.
У гроба, на свинченных в единый ряд мягких театральных креслах, сидели несколько заводских стариков. Родных Грачева здесь не было, жену и сына уговорили провести эту ночь дома и приехать к гробу только утром. Все складывалось так, как нужно было Харитонову.
— Товарищи, пройдем минут на десять в кабинет директора, — сказал он старикам. — Надо кое-что решить.
Он и сам не знал, почему назвал им десять минут, когда только что, выходя из машины, сказал, что четверть часа вестибюль будет совершенно пуст — ровно четверть часа. Столько лет двое людей встречались урывками, встречались тайком — так они и простятся. Харитонов сделал это не для женщины, он сделал это для Грачева.
Прошло немногим больше четверти часа. С улицы донесся короткий автомобильный сигнал — Серега давал знать, что она вышла, что она в машине. Они не уславливались, как быть дальше, когда она выйдет, но тут Серега разобрался сам, — не дожидаясь Харитонова, черная «Волга» тронулась со двора.
Старики побрели обратно в вестибюль — сидеть рядком в мягких креслах, неторопливо вспоминать разную старину, и добрую и недобрую, тешить этими воспоминаниями и себя и усопшего.
Харитонов посидел с ними, поговорил. Он и раньше знал, что у людей этого возраста существует сложившаяся в результате самых тонких и скрупулезных подсчетов невидимая, но вполне живая очередь на уход в иной мир, очередь, в которой каждый точно помнит свое место. Из разговора стариков Харитонов понял, что Грачев чуточку поспешил, но вообще-то время его уже подходило. Не по годам, а по многим другим основаниям. Стариков вроде бы даже успокаивало, что и в этом, ими самими не управляемом деле все же хранится достойный порядок и демократия.
Харитонов был всегда дружен с заводскими стариками, но в своем ночном неторопливом разговоре они держали его на дальней дистанции, как человека, которому еще рано занимать место в их живой очереди. А он все сидел, не уезжал, хотя знал, что Серега уже вернулся за ним и ждет у главных, парадных дверей клуба.
Потом Харитонов встал, подошел к изголовью гроба. Оставалась эта ночь и завтрашнее утро, когда он мог еще что-то сделать для Грачева, и оставалось последнее большое мероприятие, о котором в городе скажут — кто с восхищением, кто с завистью: «Грачев со своим Харитоновым» или «Харитонов со своим Грачевым». Последнее мероприятие. Такое, что все запомнят.
…На следующий день с утра к заводскому клубу стали собираться люди. Шли делегации всех заводских цехов с огромными венками. Шли делегации с других заводов и фабрик района, они тоже несли венки.
— Девяносто венков, — сказал Харитонову встретивший его у клуба Белобородов.
Под присмотром директоров школ несли самодельные венки старшеклассники. Директора ревниво оглядывались на венки других школ, сравнивали, чей красивее, — в любом деле, даже самом прискорбном, продолжалось их детски азартное соперничество, борьба за первое, второе, третье место на районном пьедестале.
Харитонова сначала смутило, что в похороны Грачева райкомовцы из чрезмерного усердия вовлекли и школы, но потом он подумал: кто, как не Грачев, был опорой всей районной политехнизации, списывая для школ устаревшие и неустаревшие станки, кто, как не Грачев, был опорой перевоспитания в труде, принимая в цехи самых непутевых, списанных педагогикой ребят.