— Я на вашем месте все-таки подала бы в аспирантуру, — повторила девушка. — Или вам светит удачная карьера?
— Карьера? Какая там карьера, не выше капитана. А теперь и вовсе трибунал корячится, — добавил, сам не зная, прихвастнул или нет. — Мачехе письмо везу: чтоб в Кутафью башню отнесла, на имя Маленкова. Теперь по почте придется… — Он оборвал себя, потому что получалась сплошная жалобная книга.
— Большие неприятности? — спросила Инга уже на перроне, вежливо поддерживая разговор.
— Да так… В общем, я решил рвать когти…
— Вот и подайте в аспирантуру…
— Нет. Для аспирантуры писать — себе дороже… Про девятнадцатый век еще куда ни шло, но мне про сегодняшнее охота…
— С сегодняшним сложнее, — согласилась Инга. — Даже с меня сегодняшнюю туфту требуют. Не знаю, как выкрутиться. Подошел поезд.
— Спасибо, ваш брат обещал написать самые идейные страницы, — Инга не давала затухнуть разговору.
— Он умеет, — сказал Курчев, не желая ругать Алешку.
— Да, это неприятное занятие, — согласилась Инга. — Но у Алексея Васильевича как-то получается.
— Вранье, как его ни переворачивай, оно все равно вранье.
— Скажем лучше — общие места. Их трудно изложить так, чтобы звучало не унизительно.
— Да, унижений вагон, — согласился Курчев. — А все от вранья.
— Нет, скорее от скованности. Я чуть не ревела: слова все выходили какие-то нечеловеческие…
— Точно, — улыбнулся Курчев. — Но на это есть мастаки.
Я на гауптвахте встретил одного такого. Я в позапрошлом году по глупости попал на гарнизонную губу под Питером. Вдруг выключили свет. А в этот день как раз печатали газету-дивизионку, и меня как самого грамотного послали в редакцию крутить наборную машину. Я ручку верчу, а в кабинете пропагандист из Ленинграда инструктаж толкает, как писать передовицы. Я, говорит, товарищи, покупаю тетрадки, очень удобные, в переплетах. У меня их уже больше двадцати набралось. Вам тоже советую не пожалеть денег и купить. В эти тетрадки я заношу всякие образные выражения, например: «твердыня мира», «бастион социализма», «оруженосцы американо-английского империализма», «пропагандистская машина» и другие. Он их насчитал штук сто. Я всех не упомнил, — улыбнулся Курчев, потому что все примеры взял из Алешкиной статьи. — В общем у него был полный набор с прицепом. Все это, говорит, товарищи, я заношу в тетрадку. И передовицу сначала пишу своими словами, но потом вынимаю тетрадки и смотрю, что можно заменить на научные, красивые и образные словообороты.
— Шутите? — засмеялась Инга.
— Честное слово, нет.
— Вы считаете, что у вашего брата тоже заведены тетрадки?
— А ему зачем?.. — начал Борис, но вовремя осекся. Ему хотелось сказать, что у Алешки и без тетрадок голова набита дрянью.
— Все равно спасибо Алексею Васильевичу, — сказала Инга. — Если, конечно, не подведет.
— Не подведет… — вздохнул Курчев, посмотрел на ручные часы и нахмурился. Инге стало неловко, словно это она его задержала у Сеничкиных.
— Совсем опоздали? Вам, наверно, стоило попросить родных… Или в башне большая очередь?
— Нет, никакой. Сдаешь в окошечко, и все дела. Расписки не нужно. Это напротив, в Президиуме, у Ворошилова, очередь. А Кутафья башня как почтовый ящик. А, ладно, плевать! — Он махнул рукой: долго расстраиваться не умел. — Наклею марку и пошлю.
— Хотите, я передам? — спросила вдруг Инга.
— Вы всерьез? — обрадовался он. — Да нет, неудобно…
— Отчего? Я каждый день бываю напротив.
— Ах да, третий научный!..
— Он самый, — улыбнулась девушка. — Дайте письмо.
— Ловлю на слове! — осмелел Курчев и достал из чемодана белый конверт. «Хорошо, что заклеил», — подумал он и вдруг вовсе расхрабрившись, спросил: — А машинку случаем не возьмете?
— Тоже туда отнести? — улыбнулась девушка.
— Нет. У себя оставьте. Мне ее сейчас деть некуда, а с ней тоже непросто…
— А вы сдайте в камеру хранения, — нашлась Инга.
— Нельзя. Там только пять дней держат, а мне дали неделю ареста и еще, наверно, добавят, — сказал Курчев и смутился, вдруг Инга решит, будто он хочет ее закадрить с помощью малявки.
— Что ж, давайте, — согласилась девушка. — Запишите мой телефон — только я редко бываю дома.
— Мне не к спеху. В полку она мне не нужна.
— А вдруг вы передумаете и решите написать другую работу?
— Нет. — Курчев покачал головой. И тут поезд остановился на станции «Комсомольская».
Запахи позднего пустого метро — резкие запахи подтаявшего снега, влажного сукна, мокрого меха, смерзшейся резины и сырой кожи — были последними для Курчева запахами города. А сейчас то ли от скованности, то ли от голода эти запахи ощущались еще острей и навевали тоску.