Антология сатиры и юмора России XX века
Том 2
Шендерович Виктор Анатольевич
Театр — вот его тайна
Виктор Шендерович — мой друг, и дружба с такой знаменитостью мне льстит. Иной раз меня даже просят достать билет на его концерт, что само по себе изрядная редкость, так как институт авторского вечера, даже в любимой народом области смеха, вышел из моды. Все труднее в одиночку удержать зал, сосредоточить его внимание на одном голосе и одной фигуре. При том градусе, которого достигла жизнь в стране, камерность практически не выживает.
Секрет колоссального сегодняшнего успеха Виктора Шендеровича — в его, я бы сказала, поразительном чувстве повседневности. Тверже всех из цеха, носящего условное название «сатира и юмор», он держит «руку на пульсе».
Шендерович с одинаковым блеском может сработать «адресный» фельетон по конкретному поводу и фельетонное эссе — иронический комментарий к явлению или событию. Как профессионал, я без натяжек могу отрекомендовать Витю в качестве классного журналиста, чье перо органично вписывается в актуальный ритм и жесткий регламент газеты. Эти тексты мы еженедельно читаем в «Московских новостях».
Впрочем, и ирония как метод, и иронический комментарий как жанр в современной литературе и журналистике плодоносят довольно щедро. Личная заслуга Шендеровича в том, что он едва ли не единственный, кто хранит традиции русского фельетона: жанра, умершего вместе с последним и блистательным его представителем в советской литературе — Леонидом Лиходеевым. Он понимает ценность детали и умеет с ней работать, умеет находить и строить образ, ориентируется в общественно-культурном и историческом контексте. В результате злободневное газетное чтение оказывается гуманитарно заряженным и вызывает радостный отклик отточенностью формы. Фельетон и эссе — те жанры, которые больше всего тяготеют к литературе, но политическая ангажированность, как правило, удерживает их в пограничной зоне. Шендерович — единственный после Лиходеева мастер, чья фельетонная культура позволяет проводить эти тексты по разряду прозы.
Потому что по преимуществу Виктор Шендерович, конечно, все-таки писатель. Тем удивительнее его журналистская, я бы сказала, ловкость: тридцатилетний газетный опыт приучил меня к феноменальной писательской беспомощности в газетных жанрах. Журналисту нередко доступны прорывы в прозу. Писатель совладать с журналистикой может в исключительных случаях. Случай Шендеровича — тот самый.
Вообще этот «случай» вполне заслуживает квалификации «феномен» и достоин изучения. Но Шендеровича числят по ведомству «сатира и юмор» — как бы второсортному, шутовскому, «серьезной» критики как бы не очень достойному. Между тем, если уж говорить о русской литературе и ее традициях, Шендерович копает весьма богатую и почтенную жилу. Ее разрабатывал Дорошевич, не миновали сатириконцы, там отметились Булгаков, Олеша, не говоря уж о Зощенко.
А феномен в том, что среди, как принято говорить, «литературных учителей» у Виктора Шендеровича, наряду с Дорошевичем и, допустим, Аверченко, нетрудно обнаружить идеолога совершенно иной традиции: Хармса. Парадоксальные «пьесы» Шендеровича широко известны, он уже лет семь читает их с эстрады. Гораздо меньше он известен как серьезный прозаик. И тут мы находим следы уже совсем иной школы (кажется, третьей?). Это школа сдержанного бытописательства, без особых сюжетных и стилистических затей. Руслан Киреев, Георгий Семенов…
На стыке этих разных школ — его лучший, как принято говорить, «юмористический» рассказ «Масон Циперович» и лучшая «серьезная» новелла «Крыса» — жесткий эпизод из чудовищного армейского быта.
То, что один и тот же автор пишет — «В деревне Гадюкино — дожди» и, допустим, цикл абсурдистских миниатюр «Черные ходики», — достойно, по меньшей мере, внимания литературной критики.
Как любой пишущий мальчик, начинал Витя Шендерович, конечно, со стихов. Но своеобразие его творческой психологии проявилось в том, что рано забродившая фельетонная закваска не вытеснила в нем лирического мотива. Здоровый цинизм, который требуется фельетонисту, как шило — сапожнику, трогательным образом сочетается в Вите с самым отъявленным романтизмом, словно ему не сорок с небольшим, а все шестьдесят восемь и молодость прошла под гитару на кухне и в палатке у культового костра.
Я думаю, что в правильном сочетании двух этих качеств и рождается третье, то, что принято называть гражданственностью.
Понятие гражданственности заношено до лохмотьев, и смысл его как бы стерт. В постмодернистском мире говорить о гражданственности как-то даже глуповато или, по меньшей мере, пошло. Но беспафосность литературы (не формальная, на уровне текста, а внутренняя, на уровне задачи) в конечном итоге приводит к отрицательному пафосу, к параличу чувства, к космическому холоду самоценности и самоцельности стиля, к гуманитарной смерти. То есть к тому распаду собственно литературы, одареннейшим идеологом которого стал Владимир Сорокин.