В ответ старичок пал на кузовковское плечо и горько заплакал.
— Да дедушка же я! — всхлипнул он наконец. — Дедушка Мороз! Подарочков принес… — Старичок безнадежно махнул рукавицей и начал утирать ею слезы. — Солдатиков, как просил… А ты… С Новым годом тебя, Сереженька! С Новым, тысяча девятьсот пятьдесят первым!
Настала глубокая тишина.
— С каким? — осторожно переспросил наконец Кузовков.
— Пятьдесят первым…
Старичок виновато заморгал белыми от инея ресницами и потупился.
Кузовков постоял еще, глядя на гостя, потом обернулся, внимательно посмотрел вниз. Потом присел у кучки оловянного утиля.
— Действительно, солдатики, — сказал он наконец. — А это что?
— Карта, — буркнул старичок, шмыгнув носом.
— Какая карта? — обернулся Кузовков.
— Кореи, — пояснил гость. — Ты в Корею хотел, на войну… Забыл?
— О господи, — только и сказал на это Сергей Петрович. И, помолчав, добавил: — Где ж тебя носило сорок лет?
— Там… — Гость печально махнул рукой.
— В Лапландии? — смутно, улыбнувшись, вспомнил вдруг Кузовков.
— Какой там Лапландии… — неопределенно ответил старичок. — Сыктывкар, — понизив голос, доверительно сообщил он. — Я к тебе шел, а тут милиция. Паспортный режим, и вообще… Классово чуждый я оказался. — Старичок вдруг оживился от воспоминаний и молодцевато крикнул: — Десятка в зубы и пять по рогам!
— Чего? — не понял Кузовков. Старичок повторил. Переспрашивать снова Сергей Петрович не стал.
— Ну вот. А потом ты переехал… Я уж искал, искал… ну и вот… — Гость смущенно высморкался. — С Новым годом, в общем.
Помолчали. Старичок так и сидел, где посадили, — на ящике для макулатуры.
— Холодно было? — спросил Кузовков про Сыктывкар.
— Мне в самый раз, — просто ответил старичок.
— Ты заходи, — спохватился Кузовков. — Что ж это я! Чаю попьем…
— Нельзя мне горячего, Сереженька. — Гость укоризненно покачал головой. — Все ты забыл.
— Ну извини, извини!
Еще помолчали.
— А вообще, как жизнь? — спросил гость.
— Жизнь ничего, — ответил Кузовков. — Идет…
— Ну и хорошо, — сказал гость. — И я пойду. Сними меня отсюда.
Кузовков, взяв под мышки, поставил невесомое тело на грешную землю.
— У меня тут еще должок есть, — поделился старичок и почесал зипун, вспоминая. — Толя Зильбер. Из пятого подъезда, помнишь?
Кузовков закивал:
— Тоже переехал?
— Еще как переехал! — Старичок, крякнув, взвалил на плечо мешок, снова полный под завязку. — Штат Нью-Джерси! Но делать нечего — найдем! А то как же это: в Новый год — да без подарочка?
— А что ему? — живо поинтересовался Кузовков.
— Марки, — ответил Дед Мороз. — Серия «Третий Интернационал». Бела Кун, Антонио Грамши… Негашеные! Очень хотел. Ну, прощай, что ли, пойду!
Старичок поцеловал референта в щечку — и потопал к лестнице. Через минуту голос его несся снизу: «Иду, иду к Толечке, несу, несу пряничек… Поздравлю маленького…»
Жалость к прошедшей жизни выкипела, оставив в горле сухой остаток сарказма.
— С че-ем? — перегнувшись в полутемный пролег, крикнул Кузовков. — С Новым, пятьдесят первым?
— Лучше поздно, чем никогда! — донеслось оттуда.
Жизнь масона Циперовича[13]
Ефим Абрамович Циперович работал инженером, но среди родных и близких был больше известен как масон.
По дороге с работы домой Ефим Абрамович всегда заходил в гастроном. Человеку, желавшему что-нибудь купить, делать в гастрономе было нечего, это знали все, включая Ефима Абрамовича, но каждый вечер он подходил к мясному отделу и спрашивал скучающего детинушку в халате:
— А вырезки что, опять нет?
Он был большой масон, этот Циперович.
Дома он переодевался из чистого в теплое и садился кушать то, что ставила на стол жена, Фрида Моисеевна, масонка. Фридой Моисеевной она была для внутреннего пользования, а снаружи для конспирации всю жизнь называлась Феодорой Михайловной.
Ужинал Ефим Абрамович без водки. Делал он это специально. Водкой масон Циперович спаивал соседей славянского происхождения. Он специально не покупал водки, чтобы соседям больше досталось. Соседи ничего этого не подозревали и напивались каждый вечер как свиньи. Он был очень коварный масон, этот Циперович.
— Как жизнь, Фима? — спрашивала Фрида Моисеевна, когда глотательные движения мужа переходили от «престо» к «модерато».
— Что ты называешь жизнью? — интересовался в ответ Ефим Абрамович. Масоны со стажем, они могли разговаривать вопросами до светлого конца.