Выбрать главу

В месяцы уголовного преследования наша работа была одновременно долгом и счастьем. Волей случая мы оказались на острие общественной жизни; может быть, я по-кажусь высокопарным, но мы знали, что говорим нечто, чего не имеют возможности высказать миллионы людей; что выполняем какую-то очень важную терапевтическую работу, помогая хотя бы немного сбрасывать через смех огромное социальное напряжение тех дней. Это было лучшее время программы «Куклы» — и одно из самых счастливых в моей жизни. Я знал, зачем живу.

Потом, как-то незаметно, мы стали признанной и демонстративно ласкаемой программой; привычным субботним блюдом; частью пейзажа… К этому оказалось трудно привыкнуть. Мы снимали программу за программой и могли бы благополучно состариться за этим занятием.

Но это уже вопрос заработка, а не судьбы.

Мне и моим товарищам повезло: мы приложили руку к новому и веселому делу. Было приятно слышать от знакомых и незнакомых людей, что у нас получается смешно; лестно попадать в рейтинги и получать престижные премии; но дороже всего этого для меня слова, приватно сказанные мне одним известным шестидесятником. Он сказал: кажется, вы несколько расширили российские представления о свободе.

Дай-то бог.

А что до известности, которую принесли нам «Куклы», — что ж, известность вещь приятная… до известной степени. Недавно при выходе из московской пирожковой меня настиг и крепко схватил за рукав неизвестный мне молодой человек. Он радостно ткнул меня в плечо узловатым пальцем и прокричал:

— Вы — Шендерович!

Я кивнул, обреченно улыбнулся и приготовился слушать комплименты. Все это, как выяснилось, я сделал совершенно напрасно: немедленно по опознании молодой человек потерял ко мне всякий интерес и, повернувшись, крикнул приятелю, сидевшему тут же, за столом:

— Это он, я выиграл! Гони червонец!

Мой кот

(вместо послесловия)[85]

Он красив. Черный, элегантный, с белой манишкой и белым же чулочком на правой лапке. Когда, насмотревшись на фигуры и лица соотечественников, возвращаешься в квартиру, его совершенство становится особенно очевидным.

Вот он сидит на подоконнике и не мигая смотрит на жизнь с высоты пятого этажа. Эта жизнь — в принципе — его устраивает. Он понимает в ней толк и не предлагает коренным образом в кратчайшие сроки ее изменить. Мой кот — эволюционист.

При этом он знает свои права и умеет, если надо, громко потребовать своей доли в семейном куске колбасы. Поев же и полакав молочка, сворачивается клубком на диване и, закрыв глаза, думает о своем, потайном, кошачьем, никого и ни за что не агитируя.

Мой кот не монархист и не сокол Жириновского. Он не выписывает «Коммерсантъ» и не пишет эссе в «Независимой». С одинаковым равнодушием, равнодушием сфинкса, смотрит он со своего дивана на президента, претендента, сенаторов, комментаторов… — и на меня, вперившегося в них своим остекленелым от тоски взглядом. Он ухом не ведет на их судьбоносные речи, ибо ценит лишь конкретную ласку, на которую неизменно отвечает мурлыканьем, похожим на работу маленького, хорошо прогретого моторчика.

Мой кот никогда не суетится, потому что понял в свои пять месяцев от роду: все, что надо для жизни, уже при нем, в крайнем случае — неподалеку. Поэтому его никогда не застать за бессмысленной работой — и если иногда он начинает вдруг ловить собственный хвост, то это всего лишь игра, за которую мой кот, по крайней мере, не полу-чает депутатского жалованья.

Мой кот не занимает чужого места — а если займет ненароком, то сходит со стула по первому требованию. Будучи от природы беспристрастен, я признаю, что он не лишен недостатков. Например, еженощно будит нас дикими криками. Но делает он это не потому, что напился в стельку с получки, а потому, что мы оставляем его ночевать в коридоре — ему же хочется тепла и нежности.

Еще он гадит не на место. Иногда (неловко даже говорить) поворовывает оставленное без присмотра. Однако ж, ткнутый носом в лужу, мой кот не делает вид, что он тут ни при чем, а лужу напустил кто-то из ближайшего окружения, и, стащив со стола кусок пожирнее, не рассуждает с ним в зубах о благе народа, а быстрее ест, сильно стыдясь. Мой кот еще не вовсе потерял совесть.

Хотя, если быть честным до конца, именно он оборвал все обои, разбил любимую вазу жены и регулярно точит когти об обивку моего нового кресла. Тут мне нечего сказать в его оправдание — кроме разве того, что мой кот еще очень юн, а я знаю нескольких выпускников МГУ, сморкающихся на тротуар. Так что не будем мелочны: мой кот прекрасен! Он никому не завидует. Он почти не обременяет близких своими заботами. Он расположен к людям и выпускает когти только в ответ на агрессию. Он заходит на мой письменный стол и осторожно нюхает рукописи, но я еще ни разу не слышал, чтобы он дурно о них отозвался. Мой кот — умница.

вернуться

85

Первая книжная публикация.