Весна[18]
Помню, я шел в магазин за кефиром и любовался весной. Весна у нас в микрорайоне всегда накатывает внезапно, и местные власти никак не привыкнут к тому, что она — сразу после зимы. Так вот, я шел и думал, что нынешняя весна — это не просто весна, это символ обновления и черт знает чего еще, что прогресс неотвратим, как вот эти почки на деревьях и очередь за кефиром…
Я шел и думал обо всем этом, поэтому когда услышал за спиной приближающийся крик, то не отнес его на свой счет. Я решил — это кого-нибудь бешеная собака укусила, и он бежит себе на прививку…
Но тут голос над самым ухом сказал: «А-а-а, получай, сволочь!» — и в меня что-то воткнулось. Я пощупал — нож торчит… в этой… Оборачиваюсь — стоит какой-то маленький, весь в щетине, и смотрит на меня как баран на новые ворота.
— Черт, — говорит, — опять обознался. А со спины, — говорит, — вылитый ты Петька Засухин.
Я говорю:
— Меня Иван Семеныч зовут.
Он говорит:
— Зубайлов Евстигней. Очень приятно.
Тут опять увидел кого-то, глазки снова кровью налились: это, говорит, точно он! Я говорю:
— Вам виднее.
Он говорит:
— Повернись-ка, Ваня, я ножик выну.
И начинает нож у меня из этой… выковыривать. А тот ни в какую.
— А, — говорит, — ладно. Занесешь вечером в сто пятую. А то, — говорит, — уйдет эта падла. Будь здоров!
Схватил с тротуара какой-то булыжник и убежал. А я пошел за кефиром. Потому что если был завоз — надо брать, а то следующего может не быть вообще.
Только занял очередь, а мне кричат из кассы:
— Гражданин, у вас же эта… вся в крови!
Я говорю:
— Я знаю. Это меня по ошибке ножом пырнули.
А мне:
— Объявления надо читать, гражданин! Немедленно покиньте помещение! Мы в пачкающей одежде не обслуживаем!
Обидно, конечно, стало. Но что поделать: строительство правового государства все время начинается с меня! Делать нечего, вышел я из магазина — а весна кругом, птички поют, дети в лужах играют. Но чувствую: что-то мне мешает всему этому радоваться. Потом вспомнил: нож. Зашел я тогда в будку телефонную, набрал «03» — так, мол, и так, говорю, стою без кефира с ножом в этой…
Мне говорят:
— В какой?
Я говорю:
— В какой, в какой… В правой!
— Фамилия, — говорят.
Я сказал.
— Имя-отчество.
Сказал.
Мне говорят:
— Давайте по буквам.
Сказал по буквам. Потом сказал — сколько лет, потом — национальность жены, потом — группу крови тещи и не был ли кто из ее родственников в плену в войну двенадцатого года.
Тогда спрашивают:
— Что беспокоит?
Я говорю:
— Нож беспокоит.
Говорят:
— Опишите форму рукоятки.
Я говорю:
— Я ее еще не видел.
Мне говорят:
— Узнаете форму рукоятки, немедленно звоните.
— Спасибо, — говорю.
— Ну что вы, — говорят, — это наша работа.
Вышел из будки: господи, а весна-то! Так бы прямо и запел. Но не могу, ножик мешает. Встал я тогда на обочине, руку поднял. Часа не прошло — такси остановилось.
Я таксисту ножик показал и говорю:
— Шеф, до Склифосовского не подбросишь?
Он говорит:
— Десять долларов!
Я говорю:
— У меня только наши.
Он говорит:
— За наши я тебя сам пырну.
Я говорю:
— Не надо.
Он говорит:
— Как хочешь. Мое дело предложить.
И уехал. А я пошел на автобус. Потому что действительно, если каждый раз, как пырнут, на такси разъезжать — накладно получается. Лучше не привыкать.
Влез в автобус, еду себе, пейзажем в окошко любуюсь. А там ручьи текут, почки распускаются, кран поперек стройки лежит, милиционеры парами гуляют — словом, весна! Так всем этим залюбовался, что даже не заметил, как скандал возник. Женщина какая-то закричала, и что интересно, опять на меня:
— Как вы смеете в таком виде, что это из вас торчит? Постыдились бы, тут дети…
Я говорю:
— Гражданочка, я не виноват! Это Евстигней.
А гражданочка шипит:
— Спрячьте немедленно вашего евстигнея и не будоражьте население!
И какой-то ворошиловский стрелок тут же:
— Вот до чего перестройка страну довела; в старое время не торчало бы из тебя, троцкиста поганого, среди бела дня!
В общем, вытолкали меня из автобуса взашей прямо на неврастеника какого-то. Он как нож у меня увидел, в этой… аж в бок вцепился.
— Вы-то мне, — говорит, — и нужны! Идемте, — говорит, — русский человек! Ведь вы же русский?
Я говорю:
— У меня дед поляк был.
Он говорит:
— Поляк — это ничего! Это можно, идемте.