Она уселась на соседнюю скамью и вынула из своей тележки бумажный пакет с остатками изысканной еды, выданный ей в гриле аристократической гостиницы «Хэй Адамс». Затем она также вытащила банджо и стала попеременно использовать его то как обеденный стол, то как ритмический инструмент. Питание и пение, деликатное чавканье и мягкое нежное дребезжание голосовых связок задали тон всему этому позднему пополудню на Лафайет-сквере.
Ренессансный вечер, думал Филларион, наблюдая гирлянду розовых облачков над крышей Старой Конторы, где сидят все советники Президента. Вот вам послание из-за тысяч миль, из-за сотен лет.
Вскоре мы увидим, как неправильно интерпретировал он комбинацию полутонов и полузвуков этого вечера, и как мало нам следует доверять воображению тяжеловесных гуманитариев в их постоянных попытках убежать от реальности.
Тем временем два бомжа, Тэд и Чарльз, с их лицами, соответственно отражающими образы классической литературы и позитивно-радикальной социологии, подошли к матушке Обескураж и попросили у нее «есть и пить», то есть чего-нибудь пожевать.
Прекрасная дама немедленно разложила свои изыски перед скамьей. Удовлетворив себя гастрономически, Тэд и Чарльз адресовали к благодетельнице следующий вполне натуральный вопрос:
— Ну что, Полли, решила ты наконец, кого больше любишь? — Она прервала свое пение и залилась своим слегка похотливым смешком:
— Извините уж, мальчишки, но вы оба получили свою долю, а тут есть и неутоленно жаждущие…
Она хитровато глянула в восточном направлении, туда, где в тени генерала Костюшко стоял в романтической позе владелец бакалейной лавки господин Пу Соннн. Страстный дискант, исполняющий древнюю корейскую песню «Похороны белого тигра», возносился в деловые небеса Средней Атлантики, словно высокочувствительная биологическая спираль.
Бомжи застонали и заныли.
— Мы так петь не можем, Полли, но мы любим твои пальцы, любим, как ты расчесываешь свои волосы…
— Благодарю за великолепнейший квартет, — вмешался тут Филларион. — Как Боккаччо писал: «Любовь, дай мне восторгаться во имя Твое, дай мне от счастья сгореть в пламени Твоем…»
Он уже готов был открыть и свой собственный рот, чтобы снова воспеть свою собственную влюбленность, когда неизвестно откуда выпрыгнул вдруг советник Черночернов, беспокойный, возбужденный, дымящийся, истинный представитель «обожженного поколения». Он сжал кисть Филлариона и лихорадочно прошептал:
— Следуй за мной!
— О да, — вздохнул профессор. — Увы, Джованни был прав, говоря: «Тот, кто бесконечен, распорядился своим непреложным законом, что все земное должно завершаться концом…»
Ренессансный вечер закончился, современная ночь вступала в свои права.
Даже и в этот решающий момент нашего романа полковник, проходя мимо еле дышащего тела Астроса Звездакиса, не преминул втолкнуть несколько кубиков советского мясного бульона в увядающий рот идеалиста. За этой гуманитарной акцией последовал испепеляющий шепот прямо в ухо Филлариона: «Не оборачивайся!»
Никому на свете не удалось бы выбрать менее подходящий момент для проникновения внутрь Яйца. Как только они приблизились к сфероиду, его главная апертура зазияла, и из нее в неоновом сиянии вышла кряжистая фигура шефа охраны Каспара Свингчэара.
— Привет, Касп, — промямлил Фил в замешательстве, — я тут привел британского коллегу, чтобы обсудить некоторые проблемы суффиксов.
— Валяйте, ребята, подрочите свои суффиксы, — сказал вдруг Каспар без своей обычной подозрительности и снисходительной мимики.
Он и сам выглядел несколько сконфуженно, однако «коллеги» этого не заметили, они были полностью погружены в свои собственные устремления.
Засим, леди и джентльмены, не откажите в любезности проверить свои часы. Итак, сейчас без двадцати пять, не так ли? Каблучки Урсулы Усрис щелкают вверх по ступеням гранитной лестницы Национальной художественной галереи, расположенной фактически через бульвар от Яйца. В этот как раз момент будет вполне уместным предать гласности записку, доставленную отпрыском мифических бегунов Веби-Шебели отпрыску знаменитых арбатских обжор и трепачей.
«Пробосцис, без четверти пять будьте в зале Рембрандта Национальной художественной галереи, обратите внимание на «Даму с веером из страусовых перьев». Не двигайтесь, пока к нам не обратятся. Ничего нет важнее этого. Ставки очень высоки. Жем. Лаг».
Она вошла в зал и огляделась. Если бы он знал хотя бы частичку того, что я знаю! Зал был пуст и навевал покой развешанными по стенам шедеврами фламандского гедониста: «Молодой человек в цилиндре», «Девушка со щеткой», «Старая дама, дремлющая над книгой», «Польский дворянин», «Дама с веером из страусовых перьев…» Как и следовало ожидать, его здесь не было, что за возмутительная личность! Мусоля в уме какой угодно вздор, он наверняка просто забыл о свидании, от которого так много зависит!
Первый оглушающий звонок прошел по всем залам и переходам национального святилища — пятнадцать минут до закрытия. Филларион вошел в Рембрандтовский зал в сопровождении… О, боги Полинезии!.. в сопровождении Дамы с Веером из Страусовых Перьев. «Фил! — выкрикнула Урсула. — Не дотрагивайся до нее! Не давай ей до тебя дотрагиваться!»
Дама с Веером зловеще хихикнула и отскочила по направлению к «своей», так сказать, картине. Филларион протянул к Урсуле свои гигантские руки. «Урси, оглянись!» — его голос был как-то странно приглушен. Обнаружив себя в его нежных объятиях — что за отвратительная, старомодная, романтическая сцена! — она оглянулась и увидела всех персонажей знаменитых картин во плоти.
Болтая по-светски, то есть неразборчиво, Польский дворянин, Девушка со щеткой, Молодой человек в цилиндре и Старая дама, что обычно дремала над книгой, а теперь гримасничала над этой книгой, приближались к парочке. Ничего особенно угрожающего не было в этой скромной группе призраков, и тем не менее Урсула прошептала: «Нам конец, любимый мой!»
В следующий момент Филларион Ф. Фофанофф прыгнул к стене, как будто упругий, хорошо тренированный доберман-пинчер был заключен в массе его громоздкого тела — Дама с Веером испустила страннейший визг, — рванул на себя картину в ее бесценной раме. Немедленно после этого в галерее включились все сигналы тревоги, на мраморных полах воцарился хаос. Охваченные паникой посетители бросились врассыпную. Взводы музейной охраны сталкивались друг с другом и распадались в замешательстве. Вопли сотен сирен могли бы создать блестящую возможность для кражи не только «Дамы с веером», но, по крайней мере, дюжины не менее ценных объектов, если бы они не вызывали видения Армагеддона в умах потенциального жулья.
Теперь уже Урсула, как будто пришла ее очередь действовать, вылетела в середину зала, выпустила густой многоцветный дым из своих серег и сумочки, визжа и стеная, словно ирландский дух смерти. Мгновенно все призраки или полопались, как пузыри, или ускакали с грохотом в своих заказных башмаках. В любом случае, они исчезли в густом дыму.
…Урсула пришла в себя через десять минут в незнакомой машине, где пахло дорогой кожей. Ее голова лежала на мягких, черт побери, слишком мягких, коленях Филлариона. «Неужели ты действительно сказала ему «мой любимый»?» — произнес странно приглушенный голос. Мягкость колен раздражала ее. Она протянула руку, стараясь обнаружить что-нибудь потверже. Вместо искомого ее пальцы наткнулись на маленькую резиновую затычку на внутренней поверхности желеобразного бедра. «Где он?» — спросила она строго. «Он здесь, — сказал приглушенный голос. — Немного выше и чуть глубже. Не угодно ли?» Урсула схватила затычку. «Где Филларион Фофанофф, так же известный, как Пробосцис или Хобот?!» Она вытащила затычку… мощный свистящий выдох, сопровождаемый гнусными всплесками и всхлипами… через несколько секунд огромное тело опало… поистине отталкивающее зрелище… месиво влажных морщин, под которыми не без труда различались стройные формы спецагента Джеймса Доллархайда. В пупок ему уперся индонезийский непоколебимый клинок: «Где он?!»