Удивительная весна. У газет появились читатели. Телевидение просто запугивает демократичностью: во время передачи можно позвонить прямо туда и спросить прямо что хочешь. Правда, все время занято, видимо, все решили спросить.
Весна везде, но особенная — в искусстве! Она еще не успела толком начаться, а один театральный критик доложил, что в нашем театре уже произошли сдвиги. Он у нас всегда первый отмечает сдвиги, он по сдвигам специалист. Он написал, что у нас в театре уже возник новый уровень правды. Что это за правда, у которой могут быть разные уровни? Что это за театр? Критик что-то напутал — это не про наш театр. Наш театр ничем таким не занимался. Почему? Потому что имело место торможение в экономике. Почему? Потому что Госплан и Стройбанк не занимались своим делом. Почему? Потому что их делом занимался театр.
Заполняла зал публика, гас свет, и на сцене начиналось волшебство — там варили сталь, бурили нефть, решали проблему основных фондов. Красивые молодые артистки в касках мотались из кулисы в кулису и грудными голосами требовали улучшить работу бетономешалки. Если бы Шекспиру предложили написать монолог — быть или не быть бригадному подряду… Он бы умер, не родившись. Он бы умер — наш театр жив! Хотя тот критик еще написал, что главная беда нашего театра — мелкотемье. Кто придумал это гадкое слово? Оно напоминает мне плоскостопие. Есть злободневные темы, и есть вечные темы. И когда начинают путать одно с другим, тогда театр превращается в филиал Минтяжмаша… Вместе с тем другой критик этой же весной написал, что по сравнению с кино наш театр ушел далеко вперед. Можно представить, где у нас было кино. Только не надо думать, что оно все было на полке. Да, кое-что там лежало, но теперь уже все снято, и они даже все друг друга переизбрали, чтобы выяснить — кто первый туда положил? Пока все отказываются.
Удивительная весна! Литераторы вдруг вспомнили, что литература называется художественной. Художники — что живопись и лозунг — разные вещи, архитекторы и скульпторы посмотрели на то, что они настроили и наваяли, и не хотят смотреть друг на друга… Вместе с тем настроение светлое, все взволнованы и призывают друг друга идти вперед. Прекрасный призыв, хорошо бы только всем договориться, наконец — где перед?
Дорогой Аркадий Исаакович! Мы живем в век сравнений. Всё сравнивают со всем. Науку — с передним краем, уборку урожая — с битвой, больницу — с кузницей здоровья, что очень верно… Спорт же сравнивают с искусством.
Так вот ваше искусство я бы сравнил с фигурным катанием. И дело не только в вашем неповторимом скольжении на грани риска и в прыжках за грань. Дело в том, что в искусстве, как и в фигурном катании, есть две программы — обязательная и произвольная. Одна — для жюри, очков и медалей, вторая — для души и для публики. Совместить это трудно — у большинства фигуристов рано или поздно разъезжаются ноги.
Дорогой Аркадий Исаакович! Самое главное в вашем катании именно то, что обязательная для вас и произвольная ваша программа всегда была одним и тем же. И поэтому ваш путь был действительно вперед. От частного — к общему, от своевременного — к современному, от головы — к сердцу.
То есть от человека — к человеку.
И пока одни тосковали о весне, другие болтали о весне, третьи тормозили весну, вы всю жизнь были среди тех, кто ее, эту весну, делал.
Вот почему этот осенний день вместе с тем такой весенний сегодня.
И спасибо вам за это, дорогой Аркадий Исаакович!
09.10.87
Вот уж кто не требует никаких примечаний!
Дорогой Эльдар Александрович!
Когда речь заходит о деятелях искусства, их творчество неизбежно связывают с эпохой, в которую они творили. Художник эпохи Возрождения. Поэт раннего Средневековья. Возьмем вас. Когда натворили вы? 60-е, 70-е, начало 80-х.
Эльдар Александрович, вы — художник эпохи застоя. С чем вас и поздравляю.
И в этой связи хочу сказать вам, что я открыл закон этой эпохи.
«Кто хочет — не может, кто может — не хочет. Кто хочет и может — тому не дают». Это не только в области юмора и медицины, Эльдар Александрович. Этот закон — всеобщий. Каждый дошкольник хочет в школу, но еще не может. Каждый школьник может — но уже не хочет. Почему? Потому что наша школа не учит, а борется за знания детей — причем с самими детьми. Борьба неравная, потому что за школу еще и роно, и гороно, и облоно, и все «оно»… Так что деткам нелегко. Но «оно» и не хочет, чтоб легко, «оно» желает, чтоб дети приучались к труду. «Оно» у нас почему-то решило, что труд — это когда всем тяжело… Учителям тяжело, родителям тяжело, детишек тошнит. Это у нас вообще какое-то министерство тяжелого образования… У нас дети в школе — как проходчики в забое — они проходят. Сегодня идет проходка Пушкина, завтра — проходка Лермонтова. Что на-гора? «Онегин — лишний человек».