Условия тут, правда, хорошие. Чистота, служащие все в белых халатах. В комнате нас трое творческих работников. Все писатели. Пижамы нам выдали синие, четыре раза в день кормят. И уколы делают. Все свободное время мы пишем. Работается хорошо. Правда, иногда за стенкой кто-то мешает, кричит целый день, что он пропеллер. Но работа идет, стихи пишу, о природе. Шесть тыщ написал уже.
Последнее такое:
1972
Я пришел с работы, взял газету и лег на диван.
— Разлегся уже, — установила жена. — Вечно придет и завалится, как турецкий паша. Сколько можно?
Я сел.
— Ну вот, теперь будет сиднем сидеть, — неласково сказала она. — Илья Муромец… Хоть бы постоял когда, для интереса.
Я встал.
— У тебя что, столбняк? — спросила она после паузы. В ее голове послышалась неуверенность.
— Нет, — ответил я. — Столбняка у меня нет.
— А в чем дело?
— Какое дело? — заинтересовался я.
— Да что с тобой сегодня? — она обеспокоилась. — На работе что-нибудь?
— На работе ничего, — сказал я.
— А где? — быстро спросила жена.
— Нигде, — дружелюбно ответил я.
В ее глазах заблестели слезы.
— Ты что, не любишь меня больше?
— Люблю, — сказал я.
— А чего так тихо говоришь?
— Люблю! — сказал я как можно громче.
— Не смей орать на меня! — закричала она.
— Ладно, — сказал я.
Жена схватила меня за плечи и затрясла изо всех сил.
— Да сделай же ты что-нибудь!
— Что? — с готовностью спросил я.
Жена заплакала навзрыд.
— Ну, хоть разбей что-нибудь! — сказала она сквозь слезы. — Только не стой так!
Я взял со стола хрустальную пепельницу и бросил на пол.
— Боже! — вскрикнула жена, и ее слезы мгновенно высохли. — Пепельницу моей мамы! Ты думаешь, что делаешь, или нет?
— Ты же попросила, — сказал я.
— А если я попрошу, чтобы ты повесился? — с яростью спросила она.
— Повешусь, — сказал я.
— Ну так вешайся! — закричала она и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.
Я сделал веревочную петлю, надел ее на шею, встал на стол и накинул веревку на крюк в потолке.
В этот момент снова вошла жена. Увидев меня, она схватилась за сердце.
— Господи! Ты что же это выдумал, а? Грязными ногами на чистую скатерть! Слезай сейчас же и займись чем-нибудь, наконец!
— А чем? — спросил я, вынимая голову из петли.
— Господи, — устало сказала жена, — да чем хочешь! Газету хоть почитай!
И она сунула мне в руки газету.
Я слез со стола, лег на диван и развернул газетный лист.
1971
Декабрь. Воскресенье. Два часа дня. Яков Александрович Блуждаев сидит на диване в своей квартире. Из-за бетонной стенки свободно проникает нытье соседского магнитофона:
«По ночам в тиши я пишу стихи…»
Яков Александрович морщится. Меломаны за стеной мешают Блуждаеву читать письмо, которое он держит в руках. Рядом на диване лежат еще два нераспечатанных конверта.
«Родной мой! — читает Яков Александрович. — Ужасно по тебе скучаю. Два месяца мы не виделись, а кажется — сто лет. Ты не пишешь, совсем забыл обо мне…»
Глаза Блуждаева увлажняются. «Леночка, девочка моя, — думает он. — Действительно, сто лет. Нехорошо…»
«В общем, — читает он дальше, — хочу, чтобы праздник мы были вместе. Приезжай, если ты меня любишь. Целую, Лена».
Яков Александрович откладывает письмо в сторону. «Что ж, — решает он. — Это идея. Куплю подарок и поеду. Новый год проведу с ней».
«В каждой строчке только точки после буквы «л»…»— глухо ревет магнитофон за стенкой.
«Какое, однако, хамство», — думает Яков Александрович и берет в руки второе письмо.
«Привет, привет! — пишет Лариса. — С наступающим! Надеюсь лично тебя поздравить и приглашаю к себе на Новый год. Мой внезапно уехал в командировку. Так что я одна. Жду. Лариса».
Яков Александрович представляет себе Ларису и улыбается.
Соседский магнитофон грохочет про полет коней, про сердце на снегу и прочие страсти-мордасти.