VI. Он был у нас
Константин РАЙКИН
Михаил Мишин возник в моей жизни лет 25 тому назад, когда мой отец выбрал для своего готовящегося спектакля несколько его монологов.
Его чувство юмора, философичность, лиризм, интеллигентность привлекали папу, и в результате Мишин стал; практически единственным литературным автором одного из лучших спектаклей театра миниатюр
«Его величество театр».
Мишин — театральный человек, остро и глубоко чувствующий современность.
Это в свое время подтолкнуло меня пригласить его литературным автором спектакля «Лица», поставленного Валерием Фокиным с молодой труппой Театра миниатюр — то был первый спектакль зарождающегося «Сатирикона».
Этот спектакль, как и «Его величество театр» имел огромный успех, не раз вывозился за рубеж и прошел около 500 раз. Мишин — прекрасный переводчик иностранной драматургии.
Его переводы стильны, остроумны, ритмичны, легко ложатся на язык.
В его переводах игрались и играются знаменитые театральные спектакли.
«№ 13» — во МХАТе,
«Такие свободные бабочки» — у нас в «Сатириконе».
Лично я всегда жду от Михаила Мишина — новых драматических подарков…
Неумное дело быть еще одним «воспоминальщиком».
Тысячи знали его дольше.
Сотни — лучше.
Не повториться, говоря о нем, невозможно. Превосходных эпитетов у меня не больше, чем у других.
Но трудно и промолчать. Сколько, в конце концов, на нормального человека приходится встреч с гениями?
При личном знакомстве больше всего поразило, что он — есть. Оказалось, Аркадий Райкин — это не только где-то там, за облаками, в вышине, в телевизоре… Живой, оказывается. Сидит на стуле, переодевается, кушает ломтик очищенного яблока, смеется тихонько.
Вообще хохочущим его не помню. Чаще улыбался. Иногда смеялся почти беззвучно.
Артистизм определить невозможно. Бывают неартистичные артисты. Бывают артистичные неартисты. Он был августейшим воплощением артистизма. Его хотелось фотографировать в каждый данный момент времени. Говорят, у японцев есть такая приправа — у этих японцев все есть, — которая делает вкус курицы еще «более куриным», вкус рыбы — еще «более рыбным», и тому подобное. Вот в нем самом как бы была эта приправа. Он, казалось, сам себе постоянно подыгрывает. Если он уставал, перед вами был не просто усталый человек, нет, перед вами была картина «Усталость». Если он сердился — это было какое-то уже абсолютное негодование, когда же он был грустен… О, вы видели саму Грусть, печально грустящую своими невыразимо грустными глазами…
Как-то в начале нашего знакомства он позвонил поздно вечером, что-то около двенадцати. (Вообще это льстило. «Тут мне вчера Райкин звонил…» Знакомые немели…).
— Вы ночная птица? — грустно спросил он. — Вы сова или жаворонок?
— Сова, — ориентируясь на его интонацию, соврал я.
— Может быть, вы сейчас ко мне приедете? — еще грустнее сказал он. — Если вам не трудно…
«Трудно!»
Мчусь к нему на Кировский.
Встретил грустной улыбкой. Посадил напротив себя за маленький столик. И вздохнул так печально, что у меня защипало в носу.
— Мишенька, — очень тихо сказал он. — Я думаю, спектакль, который мы задумали («Его величество театр»), будет мой последний…
И совсем уже скорбно умолк.
Я чуть не всхлипывал, не в силах произнести ни слова.
— Да-да, — произнес он с грустнейшим в мире вздохом. — И поэтому я хочу, чтобы мы с вами сделали его так, чтобы было не стыдно…
«Мы с вами!» Он — со мной!.. Господи, да все ему отдать! Душу! Мозг! Кровь! Немедля!..
Да-да, он чувствует, что только я один в целом свете сумею написать достойное вступительное слово к новому спектаклю… Другие авторы, конечно, не без способностей, но только мое перо…
Домой я летел на крыльях совы и жаворонка одновременно. Я сознавал свою историческую миссию. «Только вы», — сказал он.
Я тогда очень старался. «Только вы».
Через неделю я узнал, что такой же разговор у него состоялся еще с одним… И еще с другим… Им он тоже сказал грустно-прегрустно: «Только вы…»