И разбегаются в разные стороны. Один в лес, другой к работающему дизелю. Встанет рядом и долго-долго о чем-то с ним говорит… А о чем — не слышно… Дизель мешает.
Хорошо сильным людям: разведчикам или немым. Они привыкли вслух не высказываться. А обычному человеку?..
В общем, заговорщики правильно расценили… Если человек не имеет возможности легко и свободно высказаться по поводу всего, что сейчас происходит, он либо угодит в психушку, либо пойдет на баррикады…
Учитывая возросшую социальную напряженность, министр культуры выступил с разъяснением. Мол, хотя и действительно культура у нас хромает и пора бы нам от этого отказаться, ведь обходится без этого весь остальной мир, но на данном этапе нашей экономики — это сильно и сильно преждевременно.
Это явилось последней каплей. Тут и сомневающиеся поверили. Раз сам министр официально опровергает, так точно будет такой указ.
На следующее утро, хотя был и вторник, народ стал стихийно собираться на митинг.
Рабочие и сельские труженики, бомжи и интеллигенты, демократы и консерваторы, правые и левые впервые за много лет дружно шли на главную площадь. Все несли плакаты, на которых было написано то, что так долго они не могли сказать. Страсти накалялись с каждой минутой. Заговорщики подстрекали всех к штурму и свержению.
И тогда перед народом выступил президент. Он предпринял последний отчаянный шаг. Он обратился к народу на хорошо понятном ему языке. На том языке, о запрещении которого ходили провокационные слухи.
В течение целого часа его речь лилась и легко, и свободно. Он говорил обо всем. И о том наследии, которое нам всем досталось, о коррупции, о взяточничестве, о сопротивлении на местах…
Все, затаив дыхание, слушали эту, возможно, лучшую его речь. Его поддерживали выкриками и возгласами, и никто не боялся, что их не так истолкуют… Все были едины в вопросах внутренней и внешней политики…
Так была ликвидирована еще одна, может, самая опасная попытка государственного переворота.
Что ни говорите, а самая главная из свобод — это свобода слова!
Автобус шел по шоссе. И с каждым поворотом дороги открывались все новые и новые виды. Далекие холмы с желтыми проплешинами полей, белые домики, темно-зеленые ряды виноградников. А потом вдруг мелькнуло море. Мелькнуло и раздразнило ярким открыточным глянцем, бронзовыми фигурками на пляже. И Петр Савельевич почувствовал, будто от сердца его отваливают куски льда, как дома, когда жена размораживала холодильник.
— Смотри, смотри, чайки!
— Вижу, — ответил Петр Савельевич, не показывая что раздражение его постепенно проходит, уступая место любопытству перед новыми, неизвестными ему ранее формами жизни.
Поездка в Болгарию была предпринята по инициативе жены. Муж ее сестры, болгарин по национальности, будучи в Москве, пригласил их в гости, сказав, что они прекрасно отдохнут да еще страну новую посмотрят. Петр Савельевич для вида согласился, к чему обижать иностранца, хотя твердо решил не ехать, одна дорога чуть ли не сотен семь стоит, а море такое же. Черное, что в Болгарии, что на нашем побережье. Но потом под напором жены он шаг за шагом сдавал позиции. Сначала подали анкеты на оформление, «так, на всякий случай». А когда из ОВИРа пришло разрешение, тут уж отступать было поздно. И всю дорогу от своего дома на Волочаевской до маленького аэропорта в Бургасе Петра Савельевича мучила мысль: «Зачем нам эта Болгария?» Он вспоминал, сколько своих, кровно заработанных денег было обменяно на эти непонятные «левы». И вид земли с высоты десяти километров, и фужер вина, поданный стюардессой, — ничто его не радовало. В голове шевелилось одно: «Зачем нам эта Болгария?»
В автобусе ехало совсем немного народа. По совершенно непонятным правилам болгары продавали ровно столько билетов, сколько было в наличии мест, совершенно игнорируя огромные незаполненные пространства в проходе и между креслами. Еще когда тронулись с остановки, Петр Савельевич отметил, сколько дополнительных пассажиров можно было бы посадить в этот фактически пустой автобус.
Ехали весело, с шутками, криками. Иностранные парни в спортивных куртках хохотали, перескакивали с места на место, тыкали в окна пальцами, орали на непонятных языках. Чем-то они отличались от наших ребят. «Наши намного скромнее», — решил про себя Петр Савельевич.
Он обратил внимание на сидящую напротив пару. Длинный голубоглазый бородач и рядом с ним — белобрысенькая. Бородач без конца хохотал, а белобрысенькая смотрела в окно невидящим взглядом, словно думая одну, крепко приставшую мысль.