Такого достатка картины
Рисует рассудок больной,
Что пламенный лох Буратино —
Печорин в сравненье со мной.
И глаз не смыкая бессонных.
Мечтаю всю ночь в тишине,
Как в белых солдатских кальсонах
Спешит мое счастье ко мне.
* * *
Впервые опубл. в ж. «Magazine», № 5, 1999.
Прелюдией Баха хоральной
Наполнив квартиры объем,
Душой ощущаю моральный
Последнее время подъем.
Казалось всегда — на фига нам
Унылый напев немчуры,
А ныне, пленен Иоганном,
Иные постиг я миры.
За ангелов дивное пенье
У райских распахнутых врат,
За дивные неги мгновенья
Спасибо, далекий камрад.
Затянут рутины потоком.
Воюя за хлеба кусок,
Я редко пишу о высоком,
Хотя интеллект мой высок.
Но чувствую в области паха
Предательский я холодок.
Едва лишь прелюдии Баха
Заслышу протяжный гудок.
Из хорватского дневника
Впервые опубл. в ж. «Magazine», № 5, 1999.
Сказать по правде, никогда симпатии
Я к братии двуногой не питал.
Но прошлым летом, будучи в Хорватии,
К хорватам это чувство испытал.
Открытые, беспечные, наивные,
Простые, как дубовая кора…
Я полюбил их песни заунывные
И медленные танцы у костра.
Они едят душистые корения
И лакомятся медом диких пчел…
Я им читал свои стихотворения
И это, кстати говоря, прочел.
Исполненный высокого служения,
Я, бремя белых тяжкое неся.
Дал им азы таблицы умножения,
При том, что мне она известна вся.
А на прощанье лидеру их племени.
Чтоб родины поднять авторитет.
Торжественно вручил я бюстик Ленина,
А он мне — банку «Гиннесса» в ответ.
Из хорватского дневника II[3]
На полу стоит кроватка.
Маленькие шишечки,
А на ней лежит хорватка,
Маленькие сисечки.
* * *
Впервые опубл. в ж. «Magazine». № 5. 1999.
Как это исстари ведется
И в жизни происходит сплошь,
Он незаметно подкрадется,
Когда его совсем не ждешь.
И ты узришь в дверном проеме
Его суровые черты.
Во всем пугающем объеме
Их абсолютной полноты.
Баллада о железном наркоме
Публикуется впервые.
Москве товарищ Каганович
Нанес неслыханный урон,
И за сто лет не восстановишь
То, что разрушил за год он.
Привык он действовать нахрапом,
Колол рукою кирпичи.
Недаром сталинским сатрапом
Его дразнили москвичи.
Давно его истлели кости
В могиле мрачной и сырой.
Гуляет ветер на погосте
Ненастной зимнею порой.
Но раз в году, в глухую полночь,
Нездешней силою влеком,
Встает из гроба Каганович,
Железный сталинский нарком.
Встает буквально раз за разом
Железный член Политбюро,
И всякий раз подземным лазом
В метро ведет его нутро.
Вот в освещенные просторы
Ступает он из темноты,
К нему привыкли контролеры.
Его не трогают менты.
Ему спуститься помогают.
— Здорово, деда, — говорят.
Его уборщицы шугают
И добродушно матерят.
Пищит вокруг суровый Лазарь,
Волнения не в силах скрыть,
Ведь это он своим приказом
Народ метро заставил рыть.
Кто, как не он, рукой железной
Людские массы в бой ведя,
Осуществил сей план помпезный,
Дабы порадовать вождя.
Глуша коньяк, дрожа от страха.
Тащил свой груз он как ишак,
Не раз ему грозила плаха.
Не раз светил ему вышак.
Кто укорить его посмеет,
Что избежал он топора?
А что он с этого имеет?
Участок два на полтора.
Он, лбом своим пробивший стену,
Согнувший всех в бараний рог,
Дал имя метрополитену,
Но, правда, отчества не смог.
…Вновь погружается в потемки
Наркома черная душа,
Вокруг товарищи потомки
Спешат, подошвами шурша.