А талант, упорство и никомуненужность перешли Юре Рагожину по наследству.
Тушка поджидал нас. Стоял тихий, присмиревший. Мы невольно сравнили его с кораблем пришельцев — никакого сравнения! Сколько в
Тушке благородства, какие чистые линии, гордая осанка, открытость! Нет, может быть, технически птицечеловеки и обогнали нас, но по духовным качествам, по морально-нравственным ценностям отставали на несколько миллионов лет точно! Или…, может быть, ушли вперед на несколько сотен лет?!
Тушка встретил путешественников с распростертыми крыльями. Но радость была недолгой. Командира его любимого, Михалыча, не было!
Поднялись в самолет, собрали кое-что на стол, сели. Всё молча. Губы от горя и возмущения не разжимались. Что делать? Был бы Михалыч, сказал. Пускай неправильно, пускай потом каялся в своей ошибке, но хоть сказал бы, что сейчас делать — не сидеть же сложа руки.
Рагожин… все в нем было перепутано: слабость тела и сила духа, смелость творческого поиска и бытовая трусость (он даже здесь, в Атлантиде, продолжал бояться жены, ему мерещилось, что она может вдруг появиться из-за угла и сказать: «Посмотри на себя! До чего ты докатился!»). Ему бы подпорку в жизни, он бы!.. Ладно, не будем об этом.
Рагожин кое-как, разлепляя рот руками, сжевал сырок плавленый и ушел в свой закуток, достал из чемодана бумажку, стал что-то на ней высчитывать. Я смотрел ему в спину, и горестно было и неловко, словно я смотрел на инвалида. И было мне, дураку сентиментальному, невдомек, что именно сейчас и именно он — Рагожин! — найдет путь к спасению!
Он выводил на бумажке формулы, бормотал:
«Из пункта А в пункт Б…», сопел, кряхтел, грыз карандаш, чесал страстно за ухом. «В одну трубу вливается, в другую… в другую… Ах вот оно что!!!»
Сколько раз он мечтал сделать великое открытие и гордо воскликнуть: «Эврика!», но всегда что-то мешало: то открытие заведомо никому не нужное, то совершал в неподходящей обстановке — ночью, а квартира коммунальная… А сейчас и крикнул бы, да что-то бутафорское явилось в этом слове, самодовольное, не наше… Поэтому, когда лопнул в голове пузырь мрака и решение проблемы ударило ярко, как луч прожектора. Юрий Иванович негромко произнес одно лишь слово: «Спасибо…»
Он подошел к нам, все еще сидящим за столом, и положил свою бумажку,
— Вот, — сказал он, — единственная возможность ликвидировать очаг — отвести канал, лучше тоннель от океана к скважине, и тогда во время прилива масса Н2О…
Пелена спала с глаз, надо было действовать! Померанцев и Рагожин склонились над расчетами: какова протяженность планируемого тоннеля? Возможный объем земляных работ? Сроки! Эти и другие вопросы требовали уточнения, детальной проработки.
Горела свеча. Огонек вздрагивал от дыхания, пригибался. Было ощущение, что он внимательно слушает разговор и очень волнуется.
Валентин пошел искать лопаты, посмотрел под сиденьями, забрел в кабину. Луна смотрела в фонарь кабины… тихо светились зеленоватым цифры на пульте. Он повернулся уйти, но что-то остановило его. Что? Вот оставленный Михалычем гаечный ключ… На полу тряпка… Валя нагнулся, чтобы поднять ее, и… замер с вытянутой рукой.
На кресле командира не было писем!
День — ночь, жизнь — смерть… Крутится Земля, и, как из ротационной машины, выскакивают новые жизни, судьбы…
Кому и зачем это надо?
Эх, годы, годы! Листы» увядшие! Старались держаться за ветку покрепче. К солнышку тянулись, дождем умывались, собой любовались. За густотой вашей подчас и ствола не было видно. Но пришел черед: оборвались, обл-ти-до, сгреб вас дворник метлой в большой совок, бросил в большую кучу вам же подобных…
А подобных ли?! А те, кто всю жизнь по краю ходили?! Кто последний с ложкой и первый с молотком?! Э, нет! Не будем валить всех в одну кучу, мы не дворники.
Михалыч… Он-то за что должен пропадать там, в Земле, которую всю жизнь любил, возделывал, защищал?!
…Скрюченный, покрытый инеем, лежал он в сплошной мгле. И не было здесь ни света, ни тепла, ни надежды. Сколько бы так пролежал Михалыч? Век? Два? Три тысячелетия? Возможно, нашли бы его, прекрасно сохранившегося, через много-много веков далекие потомки нынешней цивилизации, вернули к жизни, дали бы работу по душе, женили. А что, наука вполне может шагнуть и столь далеко. А возможно, оживили бы его и — выставили для всеобщего обозрения, дивясь дремучей необразованности нашего современника и сладенько радуясь за себя? Впрочем, сколько бы лет ни прошло, а такие люди, как Михалыч, всегда будут в цене, если и не в почете!