— Вы считаете себя джентльменом?
— Нет, потому что это подразумевает определенный образ жизни и своеобразное отношение к ней. Так же, как, например, я не могу считать себя джигитом или гвардейцем. Это все звучит гордо, но от меня далековато. Джентльмен — более эгоистичен, джигит — более воинствен, а я — мирный житель, ремесленник и созерцатель.
— Ваш созерцательный взгляд хотя бы время от времени падает на вас самого? Как вы себя оцениваете?
— Все больше убеждаюсь, что я себя не люблю. Ни походку, ни фигуру, ни образ мыслей, ни поступки. Хотя пришлось смириться с тем, что я вижу в зеркале. И, знаете, в этом есть какое-то ощущение свободы и непривязанности к самому себе. Тогда как остальные привязанности: к близким, к природе, к профессии — прочны и долговечны.
— Перед вами стоит такое понятие, как долг перед искусством, перед обществом? И вообще, долгов у вас много?
— Долг перед самим собой. Я не хочу умирать прозревшим к старости пустоцветом. Материальное состояние довольно зыбкое. А задолжал я людям, близким — внимание и много-много добрых слов.
— В отношениях с девушками вы тоже всегда оставались юмористом?
— Нет, тут я был романтик и лирик, а проще говоря — дурак. Я читал много романов, поэтому все девушки казались мне принцессами из неземного царства. Первая любовь случилась, когда мне годика три было. Я в детстве сахара много ел, поэтому все так хорошо помню. Во дворе у нас была девочка Наташа. И вот как-то я вылез из песочницы, где мы лепили куличики, поднялся в ее квартиру и попросил у ее бабушки разрешения жениться. На вопрос: «Где же вы будете жить?», я отвечал: «Построю дом», на вопрос: «Какой?», я, как сейчас помню, ответил: «Из кирпича». Посмеявшись, ее бабушка сказала, что меня звали домой. Я сбегал домой — оказалось, не звали. Вернулся обратно к Наташкиной двери, стучал, слышал голоса, а мне не открыли. Я обиделся и женился на другой, но уже через много лет…
— Через какой срок начинает окупаться деятельность писателя-сатирика морально? А материально?
— Морально, как только люди в зрительном зале начинают смеяться. Материально… если бежать по этой гаревой дорожке, то превратишься в халтурщика. Сытого и как бы виноватого. Крупные же личности: Сервантес, Гоголь, Гашек, Булгаков, Зощенко, жившие в разное время и в разных странах, от трудов праведных не построили палат каменных. Гоголь был в постоянной финансовой зависимости, как собака на поводке, Зощенко в письме Федину в 53-м году писал, что лишен всяческих заработков… Кстати, не одолжите сто рублей? Шучу, шучу…
— Как вы относитесь в творчестве к гиперболе, абсурду, фарсу?
— Хорошо отношусь. Но в нашей стране что-нибудь преувеличить трудно. Какой-то очень Всевышний сатирик смеется над нами. Что уж остается нам, маленьким, на этой земле, где требования людей растут быстрей умения, где завтрашний день желаннее сегодняшнего, что само по себе уже абсурд, потому что завтрашнего дня может и не быть!
— Как вы думаете, помогает ли человеку в жизни его творческий потенциал?
— И да и нет. Творческий потенциал — это груз, который может нести только натренированный человек. Слабый оставляет его, забывает и, идя налегке, постепенно заболевает завистью к тем, кто этот груз несет. Еще можно сказать, что творческий потенциал — это богатство, которое можно приумножить и щедро оделить других, а можно промотать… Все тут непросто. Вообще, я заметил, что нетворческие люди счастливы чаще.
— Вы спите спокойно?
— Сплю, как живу. Если ничего не делаю, сплю спокойно, если в башке копошатся мысли… Я азартный, в детстве, проявляя фотопленку, не мог утерпеть и выхватывал ее из проявителя. Пленка приходила в негодность, но мне хотелось быстрее узнать, что у меня получилось.
— Как вы относитесь к прессе? Я имею в виду искусствоведческую. Делите ли вы ее по цветам, по географической принадлежности? Получаете ли какую-нибудь пользу от чтения статей? Или, может быть, хоть какое-то удовольствие?