— Пошел я к ним в самом скептическом настроении и встретился с тогдашними руководителями концерна. Практически они почти все остались до сих пор на своих местах. Встретили меня очень предупредительно и сделали мне предложение, которое несказанно удивило меня. Я до сих пор еще помню отдельные формулировки слово в слово. Не оттого, что у меня хорошая память, а оттого, что я записал их. Мне сказали, что дух свободной дискуссии не должен умереть, что носители его не должны прозябать в бездействии. Что, если даже общество близится к достижению совершенства, всегда могут найтись явления, достойные дискуссии. Что свободная дискуссия, даже когда в ней нет надобности, является одним из краеугольных камней идеального государства. Что все наличные завоевания культуры независимо от формы их выражения следует тщательно взлелеять, чтобы сохранить для потомства. И наконец, мне сказали, что, поскольку концерн уже взял на себя ответственность за большую часть жизнеспособной гласности в нашей стране, он готов также взять на себя ответственность и за дискуссии по вопросам культуры. Что они намерены издавать первый в стране разносторонний и абсолютно независимый журнал по вопросам культуры и привлечь к сотрудничеству в нем самых лучших и самых, так сказать, драчливых журналистов.
С каждым словом рассказчик все более воодушевлялся. Он пробовал даже перехватить взгляд Иенсена и удержать его.
— Повторяю, со мной обошлись очень корректно. Они весьма почтительно отозвались о моих столь часто высказываемых взглядах на еженедельники, обменялись со мной рукопожатием, как после партии в пинг-понг, и под конец заявили, что от души радуются возможности переубедить меня. После чего мне было сделано конкретное предложение.
Он помолчал немного, отдавшись своим мыслям, затем продолжал.
— Цензура, — сказал он. — Если я не ошибаюсь, официальной цензуры в нашей стране не существует.
Иенсен утвердительно кивнул.
— И несмотря на это, у нас более свирепая и придирчивая цензура, чем в любом полицейском государстве. Вы спросите: почему? Да потому, что она носит частный характер, не регламентирована законом и ведется такими методами, которые делают ее неуязвимой с юридической точки зрения. Потому, что не само право осуществлять цензуру — хорошенько заметьте разницу, — не само право, а практическая возможность зависит от людей, будь то чиновники или отдельные издатели, которые уверены, что их решения разумны и служат всеобщему благу. И потому, что люди в большинстве своем тоже разделяют их дурацкую уверенность и, следовательно, сами выступают в роли цензоров при каждом удобном случае.
Он быстро глянул на Иенсена, словно желая убедиться, что аудитория поспевает за ходом его рассуждений.
— Цензуре подвергается решительно все: пища, которую мы едим, газета, которую мы читаем, телевизионная программа которую мы смотрим, радиопередача, которую мы слушаем. Даже футбол и тот проходит цензуру — из матча удаляются те моменты, где игроки получают травмы или грубо нарушают правила. И все это — на благо человека. Подобное направление в нашем развитии можно было предугадать на весьма ранней стадии.
Он вычертил на своем листке еще несколько геометрических фигур.
— Мы, то есть те, кто был занят дискуссией по вопросам культуры, очень давно начали замечать эту тенденцию, хотя первоначально она проявлялась в сфере, которая внешне не имела к нам никакого отношения. Всего очевиднее сказывалась она в нашем судопроизводстве. Началось с требования строжайшей секретности — чем дальше, тем чаще и тем строже; военщина сумела убедить юристов и политиканов, что все эти мелочи чрезвычайно важны для безопасности государства. Затем мы заметили, что другие процессы все чаще идут при закрытых дверях — метод, который всегда представлялся мне сомнительным и нелепым, даже если речь шла о рядовом преступлении против нравственности. Кончилось тем, что почти каждый ерундовый процесс стал целиком или частично недоступен для широкой публики. Объяснение давалось всегда одно и то же: оградить личность от неприятных, волнующих или пугающих фактов, которые так или иначе могут нарушить ее душевный покой. В это же время стало известно вспоминаю, с каким удивлением я впервые констатировал сей факт, — что различные более или менее высокопоставленные государственные деятели и чиновники получили возможность налагать гриф «Совершенно секретно» на следствие и судебные процессы, касающиеся возглавляемых ими учреждений. Нелепейшие пустяки, как, например, вопрос, должны ли наши муниципалитеты сами заботиться о вывозке отходов, и тому подобные «проблемы», окутывались строжайшей секретностью, и никто даже ухом не повел. А в тех отраслях, которые находились под контролем частного капитала, и прежде всего в газетном деле, цензура была еще невыносимее. Порой даже не по злобе или недоброжелательству, а в силу того, что они называют моральной ответственностью,
Он допил остаток воды.
— Ну, а о моральных критериях людей, обладающих такой властью, разумеется, следует говорить шепотом.
Иенсен глянул на часы: 20.17.
— В тот момент, когда профсоюзное движение и частные работодатели достигли полного единства, создалась концентрация сил, не имеющая себе противовеса. И организованная оппозиция исчезла сама собой.
Иенсен кивнул.
— Да и что прикажете делать оппозиции? Все проблемы решены и ликвидированы — даже жилищный вопрос и нехватка стоянок для машин. Уровень жизни возрастает с каждым днем, число детей, рожденных вне брака, сокращается, преступность падает. Только горсточка недоверчивых людей, диспутантов по призванию, словом, таких, как я, могла осуществлять оппозицию, могла подвергать критике политический фокус, на основе которого совершилось это моральное и экономическое чудо. Горсточка таких, кто был способен во всеуслышание задать ряд не идущих к делу вопросов: за счет чего мы достигли материального процветания? Почему вне брака рождается меньше детей? Почему уменьшилась преступность? И так далее.
— Ближе к делу, — напомнил Иенсен.
— Ну, разумеется, к делу, — сухо отозвался хозяин. — Мне сделали конкретное и чрезвычайно заманчивое предложение. Концерн намеревался издавать в числе прочих и этот чертов журнал. Писать для него и выпускать его будут «самые сильные, самые взрывные, самые динамичные из всех деятелей культуры, населяющих нашу страну». Я дословно помню всю фразу. Меня явно причисляли к этой категории, и — не скрою — я почувствовал себя польщенным. Мне показали список предполагаемых сотрудников редакции. Список меня изумил, ибо в нем я нашел имена людей — их было примерно двадцать пять, составлявших, на мой взгляд, культурную и интеллектуальную элиту страны. Все мыслимые средства будут предоставлены в наше распоряжение. Как вы думаете, удивился я, когда это услышал?
Иенсен равнодушно глянул на него.
— Ну, конечно, они выдвинули свои условия. Журнал должен быть рентабельным или по меньшей мере сводить концы с концами. Это же один из основных постулатов. Далее — личность должна быть ограждена от зла. Ну, чтобы достичь рентабельности, необходимо как можно более точно спланировать журнал, он должен, так сказать, найти свою форму. А прежде чем он найдет свою форму, надо тщательно изучить рыночную конъюнктуру. В этой связи нам было дозволено выпускать любое потребное количество пробных номеров. Чтобы не полагаться на волю случая. Что до содержания и тематики, тут нам предоставлялась полная свобода действий как на время пробных выпусков, так и позднее, когда журнал поступит в открытую продажу.
Он с горечью улыбнулся.
— Далее мне сказали, что у них существует такое профессиональное правило, согласно которому работа над новыми журналами в период их проектирования и становления должна вестись в условиях строжайшей секретности. А иначе кто-нибудь — один бог знает, кого они имели в виду, может похитить всю идею. Далее мне привели в пример такие-то и такие-то периодические непотребства, которые прошли через годы исканий, прежде чем занять свое место в плановой продукции издательства. Все это подкреплялось избитой истиной «тише едешь — дальше будешь», ибо медлительность в сочетании с глубокой секретностью дает превосходные результаты. Напоследок мне предложили подписать уже составленный контракт. Контракт был заманчивый — просто на диво. Я должен был сам назначить себе жалованье в разумных пределах. Сумма, на которой мы остановились, начислялась с учетом всех гонораров, буквально за каждую написанную мною строчку. Но, даже если гонораров не хватит для покрытия оговоренной суммы, она все равно будет выплачиваться полностью. Разумеется, сумма гонораров и выплаченного жалованья не всякий раз будет совпадать, и тогда я окажусь должником издательства — или наоборот. В таких случаях восстановление равновесия зависит от меня, и только от меня. Если мне переплатят, я должен буду некоторое время писать больше обычного, если недоплатят, я могу воспользоваться случаем и отдохнуть. В остальном контракт состоял из стандартных условий и оговорок: меня могут уволить за явную профессиональную непригодность или умышленное причинение ущерба, я не имею права расторгнуть контракт, не выплатив долги издательству, и всякое другое в том же духе.