У выхода на Маразлиевскую, как я и предполагал, дежурил шпик.
Выхода на Канатную из дома не было. Но если спуститься из окна во двор, взобраться по крыше дворового погреба на двухметровую каменную стену, можно было перемахнуть во дворик другого дома, выходившего на Канатную. До цели оставалось еще четыре дома, шесть подъездов, двое ворот и кусок еще одной полуразрушенной стены — шагов семь-восемь. Можно было нарваться на патруль, а может быть, и нет: все-таки шесть подъездов и двое ворот.
Тишина и темнота не только угрожают, но и хранят.
Самое трудное было спуститься из окна второго этажа в чернильную мглу двора. Водопроводная труба у окна была дряхлая и ржавая, но боялся я не упасть, а загреметь.
Тогда конец.
Я стоял у открытого окна и слушал тишину, как сладчайшую музыку. Что значили в сравнении с ней Бетховен или Моцарт! Она пела о риске, о свободе, об удаче гасконца Бален де Балю.
Я потянулся к трубе и, обхватив ее коленками, повис. Она выдержала.
Медленно, метр за метром я опустился на каменные плиты двора.
Никого.
Канатная встретила такой же чернильной тьмой. Ни одного освещенного окна, ни одного фонаря, ни одной звезды в небе. И ни одного патрульного.
Четыре дома, шесть подъездов я прошел, прижимаясь к стене. У груды битых кирпичей на мостовой по-пластунски переполз на угол бывшей улицы Бебеля — румынское название ее я забыл. Подъезд был открыт, обе двери его кто-то давно снял на растопку. Беззвучно, как кошка на охоте, я добрался до чердака. Он был заколочен, но я знал, что гвозди фальшивые — одни ржавые шляпки, и рванул дверь на себя. Она открылась со зловещим уханьем… Я так и замер в ожидании тревоги. Но тревоги не было; дырку чердака, засыпанную соломой, нашел без труда и нырнул в знакомый чуланчик, громыхнув некстати подставленным стулом.
В дверь чуланчика тотчас же просунулась Галка в белой ночной рубашке — я только эту рубашку и видел, но Галка почему-то сразу разглядела меня.
— Ты?
— Я.
— Что-нибудь случилось?
— Да.
— Погоди минутку, я оденусь.
Я постоял в двери, потом шагнул в комнату, освещенную огарком свечи.
Галка была уже в халатике и поправляла сбившиеся на лоб волосы.
— Провал, — сказал я и сел к столу.
Галка закрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть.
— Седой?
— Пока только я.
И я рассказал Галке о разговоре в гестапо.
— Надо тебе бежать. И немедленно.
— Куда и как?
— У тебя же есть ночной типографский пропуск.
— Пропуск отобрали в гестапо.
— Попробуй тем же путем вернуться домой. Я предупрежу товарищей.
— О том, что я прокаженный? Не поможет. Пауль заберет всех моих школьных друзей. Для профилактики. Первой будешь ты.
— Я скроюсь. Других предупредим. Важно дождаться возвращения Седого. Что-нибудь придумает.
— У нас нет времени.
— Что же ты предлагаешь?
— Уничтожить Павла. Пострадаю только я.
— Чему поможет это самопожертвование?
— Подполью.
Галка задумалась. В свете огарка ее лицо казалось серым, как асфальт.
— Есть выход. Я разбужу Тимчука. Ты знаешь, ему нужно постучать в стенку с лестницы. Спит чутко.
Через Десять минут явился Тимчук, заспанный, но одетый и с автоматом через плечо.
— У нас добрых три годыны, — сказал, выслушав. — Выведу вас как арестованных без ночных пропусков, вроде бы в комендатуру, а на самом деле к Кривобалковским катакомбам. Вход знаю.
— А патруль?
— Прошмыгнем. Если не поверят, кончим. Больше двух человек не ходят. Ты одного, я другого. — Он протянул мне новенький «вальтер». — Стреляй в упор, прижав дуло к телу, — меньше шума.
Как мы дошли, вспоминать не хотелось. Длинно и муторно. Но все-таки я доказал Паулю Гетцке, что даже один просчет в партии может окончиться поражением сильнейшего.
Потом нам сказали, что гауптштурмфюрер Гетцке бренное свое существование закончил. Его убили гранатой на Соборной площади, когда он, выйдя из машины, зачем-то пошел к киоску напротив. Узнали Гетцке только по документам, так как лицо было обезображено взрывом гранаты.
Повторяю, я долго жалел потом, что то была не моя граната.
Я НАЧИНАЮ РОЗЫСК
Лента воспоминаний раскручивается и исчезает. Я встаю с кресла и подымаюсь на капитанскую палубу. Капитан встречает меня в точно сотканном из сахарной пудры мундире с пуговицами и нашивками, отливающими червонным золотом. Он высок, русоволос и красив, этакий экранный вариант моряка. Создает же господь бог такую картинную человеческую породу.