— Сейчас приеду. Предупредите об этом задержанного, не называя моей фамилии. Все.
На моих часах без пяти три. Рейсовый самолет в Москву в шестнадцать сорок. Говорю Мгеладзе:
— Спецрейса не надо. Обеспечь место в рейсовом. У меня еще полтора часа. Успею.
Через десять минут я уже у морвокзала. Машину на подходе останавливает Лежава.
— Докладываю, товарищ полковник. Задержанный Сахаров вместе с Торадзе и Гавашели находится в дежурке отделения милиции. Жду ваших распоряжений.
— Думаю, что Сахарова следует отпустить, пусть вернется на теплоход. А вам необходимо продолжить за ним наблюдение, как мы условились. Будьте наготове. Еще раз учтите: пловец первоклассный. В разговор не вступайте, но, если спросит что, отвечайте вежливо и по существу. Ко мне в каюту не допускайте: болен, мол. На теплоходе буду завтра. Тогда и поговорим.
Сахаров при виде меня не удивлен и не рассержен — видимо, был уверен, что приеду именно я.
— Что за детские игры? — спрашивает Сахаров, когда мы остаемся одни.
— Это не игра, а операция по задержанию государственного преступника. — Тон у меня официален и строг.
— Есть уже ордер на арест? — ухмыляется Сахаров. — Покажи.
— Это не арест, а задержание гражданина Сахарова по подозрению в том, что он не то лицо, за которое себя выдает.
— Так ты же не в милиции работаешь, Гриднев.
— Дело гауптштурмфюрера Гетцке проходит по моему ведомству, Сахаров.
— Партбилетом рискуешь.
— Ничуть. Нарушения процессуальных норм не будет. Твердо надеюсь, что буду иметь все основания просить прокурора о превращении твоего задержания в арест.
— А если не дождешься?
Я развожу руками, стараясь подчеркнуть огорчение.
— Тогда твое счастье. Вернешься в Москву к своим арбатским пенатам.
Сахаров молчит, долго думает, поджав губы, потом с явным удовольствием (как это у него получается, не понимаю) лениво потягивается и говорит:
— Есть смысл подождать, кавалер Бален де Балю. Считай, что предложение принято.
И мы выходим вместе, как два вполне расположенных друг к другу спутника по морскому пассажирскому рейсу. Торадзе и Гавашели исчезают, а Лежава и Нодия, видимо, следуют за нами, должны, хоть даже я их не замечаю.
Уже выходя из лифта, решаюсь сыграть. Полузакрыв глаза, прижимаюсь к стенке и тяжело вздыхаю.
— Что с тобой? — спрашивает Сахаров.
— Сердце, — выдавливаю я с трудом, — по-ша-ли-вает… — И еще раз вздыхаю, приложив руку к груди.
— Я провожу тебя до каюты, — говорит он.
Я, молча кивнув, соглашаюсь. Он доводит меня до двери, но, прежде чем открыть ее, я шепчу:
— Не вздумай удрать. Как бы я сейчас ни чувствовал себя, тебе все равно не уйти. Возьмут тут же, у трапа. Я не бросаюсь словами, ты знаешь. — И, открыв дверь, хрипло говорю удивленно встречающей меня Галке: — Валидол!
Сахаров, по-моему, еще стоит за дверью, и я, приложив палец к губам — молчи, мол, — сажусь на койку и продолжаю шепотом:
— Валидола не требуется. Как только Сахаров уйдет, я незаметно должен уйти.
— Значит, все-таки летишь?
— В шестнадцать сорок.
— Вернешься завтра?
— Рассчитываю.
— А мне как держаться?
— Главное, поддерживай версию болезни. С Тамарой и Сахаровым встречайся как можно реже. Держись сдержанно и огорченно. Все-таки я заболел и вынужден лежать в каюте.
И мы расстались, чтобы встретиться завтра в Новороссийске.