— Еще по одной, — предлагает Тимчук, стуча кружкой.
Он долго молчит, разглядывая свою поросшую рыжим волосом руку, сжимая и разжимая пальцы.
— Ты где работаешь? — спрашиваю я, пытаясь отвлечься от воспоминаний.
— Работаю? — удивляется он вопросу. — Портальный кран бачил? На пирсе. Крановщиком.
— Ну там твоя силушка не нужна.
— Так я ж не о том. Вспомнилось. На кладбище був?
— Зачем? Я и так все помню.
— Ты же рядом стоял. Другие отвернулись, а ты бачив.
Я действительно стоял рядом и не отвернулся. Нас было пятеро тогда на кладбище у памятника одесской купчихе: Тимчук, я, Галка, Володя Свентицкий и Леся, заменившая Веру. Именно нам и поручил Седой привести приговор в исполнение. Фанерная дощечка с надписью «Провокатор гестапо. Казнен по приговору народных мстителей» была уже заготовлена, веревка тоже. Мы только забыли о табурете, или ящике, который следовало выбить из-под ног повешенного. Федор стоял на коленях с кляпом во рту под узловатым отростком клена. По-моему, он уже умер заживо.
Володька взял веревку и глядел на дерево, не зная, что делать. Галка стояла позеленевшая, как от морской качки. Не двигались и мы с Лесей. Тогда Тимчук сказал: «А ну-ка отвернитесь, хлопчики. Негоже дерево трупом поганить. Я его породил, я же его и кончу…»
Вот тогда я и запомнил эти поросшие рыжим волосом могучие руки.
— Пора, Тим, — говорю я, вставая из-за бочки. — Пошли. Отплытие в шесть. Приходи к причалу.
— Приду. Не серчай, что вспомнилось. Темное тоже не забывается.
— Темное ушло, Тим. Светлое осталось.
Мы подымаемся из подвальчика на залитую солнцем улицу, а в ушах звенят серебряные трубы Довженко:
ОТПЛЫТИЕ
Черно-белый красавец «Иван Котляревский» стоит у причала морского вокзала.
Длинные руки лебедок играючи перебрасывают грузы в разверстые пасти трюма. Многоэтажный дворец над ним пока еще пуст — театральный зал перед премьерой, причем иллюзию дополняют контролеры у трапа в белоснежных куртках и фуражках с золотыми «крабами».
Где-то наверху, на пятом или шестом этаже, и наша каюта на открытой палубе, над которой вытянулись одна за другой серыми дельфиньими тушами шлюпки, покрытые натянутым брезентом. Теплоход был копией «Александра Пушкина», на котором я ходил в круиз из Ленинграда в Гавр прошлой осенью, — тот же черный остов и белые палубные надстройки, та же радиомачта и косо срезанный конус трубы с полоской сверху — этаким алым галстуком на белом моряцком мундире.
Мы только что отобедали в ресторане на вокзальной веранде и сидим у чемоданов на причале на приятном морском сквознячке. До отплытия еще больше часа. Я молчу.
— Ты что раскис? — спрашивает Галка.
— Жарко. — Мне не хочется объяснять.
— Здесь совсем не жарко. Грустно, что уезжаем, да?
— Грустно, конечно.
— Встречи с прошлым не всегда радуют.
— Галя! — зовет кто-то рядом.
Я оборачиваюсь и вижу, как немолодая, хорошо скроенная блондинка в небесно-голубых брюках и желтой кофточке бросается к Галке.
— Ты провожаешь или едешь?
— Еду, конечно.
— Мы тоже. Шлюпочная палуба. Полулюкс. Сто двадцать четвертая.
У нас тоже шлюпочная палуба и такая же каюта-полулюкс. Но Галка не хвалится.
— Ты с кем? — не унимается блондинка.
— С мужем. Знакомься.
Я встаю.
— Гриднев, — говорю как можно суше: блондинка мне не нравится.
— Сахарова Тамара, — отвечает она и, подумав, добавляет: — Георгиевна… А у тебя интересный муж, Галина, — она оглядывает меня с головы до ног, — и одет…
— Старый пижон, — смеется Галка.
— Из какой сферы? Наука, искусство, спорт, торговля?
— Пожалуй, наука, — говорю я неохотно.
— Доктор или кандидат?
Кто-то спасает меня от допроса. С криком «Миша!» блондинка ныряет в сутолоку у трапа.
— Что это за фея?
— Моя косметичка.
— Зачем тебе косметичка?
— Работа в Институте судебной экспертизы еще не избавляет меня от необходимости следить за своей внешностью.
— А это ее муж, наверно?
— Вероятно. Я с ним незнакома.
Мужчина с иссиня-черной бородой с проседью, примерно моего роста и моего возраста, даже не посмотрел в мою сторону.
— Чем он занимается?