— Ступай. Иди себе спокойно.
Задержанная проворно шмыгнула в коридор.
Долгирев вошел в кабинет. Чекист сидел, уперев кулачищи в стол.
— Почему отпустили спекулянтку?
— А ты руки ее видал, товарищ председатель? — Он глянул на Долгирева лучистыми глазами. — Понимаешь, не могут быть пухлые ладоши у пролетарьята. У этой мозолищи — во! Наша она. Трудовой элемент.
Долгирев махнул рукой, вышел из комнаты и выразительно посмотрел на Гетманова.
— Видал? Вдолбил себе, что мозоли — неопровержимое свидетельство верности пролетарскому делу. Жалко парня, но придется распроститься. Мало для нас одной преданности да честности, — вздыхал Долгирев, шагая к своему кабинету. И Гетманов понял, что не случайно выходили они в коридор: слушай, мол, рубака, да смекай, как надо и как не надо, сразу привыкай.
Не успел Яков проститься, как к Долгиреву заглянул дежурный.
— Товарищ председатель! К вам тут… палач.
— Кто-кто? — удивился Долгирев.
Дежурный растерянно остановился в дверях.
— Да вот он…
В кабинет ввели здоровенного детину в грязном потертом пиджаке. Тот сдернул шапку, рассыпав космы рыжих волос, и осклабился:
— Слыхал, гражданин начальник, что вам палач требуется. Как платить изволите — оклад али за каждую голову? В Тифлисской тюрьме, так там оклад давали.
— Вон, — прошептал. — Вон! — взорвался Долгирев.
Детина попятился к двери.
— Может, просто за харчишки возьмете?
— Вывести! — приказал Долгирев. — И к этому его, к крикуну! — Смутился, тут же поправился: — К следователю в семнадцатую. Пусть полюбуется на мозолистые руки божьего ангела!
— Видал? — кивнул он вошедшему Бухбанду. — На всех перекрестках обыватели болтают об ужасах чека. Наконец и палач пожаловал…
Но Бухбанд не поддержал разговора.
— Банда зверствует, — сказал он, нахмурясь. — Ждали Васищева у Наурской, а он появился в Стодеревской.
— Срочно сообщи в губком и губвоенкому, — сказал Долгирев и повернулся к Гетманову. — А ты давай быстро в Моздок. Да пулемет, пулемет не забудьте!
До позднего вечера сеял под Неволькой рожь Михаил Егоров. Боевой казачий вахмистр, прошедший всю германскую, получавший когда-то золотые кресты за доблесть и храбрость из рук самого генерала Брусилова, год назад сманил своих односельчан и прибыл из белых войск в родную станицу Галюгаевскую. Навоевались казаки, истосковались по земле. Впрягли своих коней в плуги, но винтовки с плечей не снимали: время было тревожное, лютое. Того и гляди столкнешься нос к носу с какой-нибудь малою бандой. А тут, говорят, появился в бурунах подъесаул Васищев, что родом из Николаевской. Неровен час, перехлестнутся дорожки…
Михаил привел коня к дому, что прилепился на самом краю калюжины, заросшей густым камышом. Встретила жена.
— Зеленые в бурунах объявились, отец… Все дружки твои за озеро подались. За тобой заезжали. Вся извелася я. Уходил бы и ты, вдруг нагрянут? Узелок тебе соберу, а?
— Бог не выдаст — свинья не съест. Да и устал я, мать. Сосну малость…
Набросил на дверь крепкий кованый крюк и устало растянулся у порога. Карабин — рядом. Но не успел задремать, как слышит — выстрел вроде. Тихо в станице. И вдруг до того ясно, будто сердце свое: цок, цок, цок. Верхами едут.
Подскочил к окошку: так и есть. У ворот Гришка, полковничий племяш.
— Где хозяин?
Молчит Михаил. Смотрит, а там еще верхами Мишка-«армян», местный, у зеленых вроде лазутчика, да за ним еще человек пять.
— Отворяй! — И через плетень норовят, но стерегутся.
Кинулся Михаил на чердак. Снял тихо четыре черепицы. А Гришка уже во дворе рыщет. Переждал хозяин, когда все в конюшню кинулись, да прямо с крыши за забор. Пробежал на задний двор, засел в бурьяне. Слышит, жинка кричит:
— Караул! Грабят! Люди!
Мимо прошли бандиты. Седло несут, хомут да тулуп, коня в поводу ведут. Переждал немного, прислушался. Так и есть — Васищев в станице. Михаил осторожно миновал баз, съехал по круче к калюжине и исчез в ночных камышах.
А в это время в станице Галюгаевской Васищев творил свой неправый суд. По спискам, составленным кулачьем, тащили к магазину активистов. Волокли одного, другого, кидали на колени перед атаманом. Втолкнули в круг мужика в разодранной рубахе, босого. Тащат женщину молодую за волосы, пинают.
— Пустите, дяденьки! Ничего я не знаю. Ой, за что же?
— Иди, гадюка!
Навстречу муж ее, Иван.
— Куды ж ты, Дуся?
— Подь с дороги, кобель! — и со всего маху прикладом в зубы. Аж хруст раздался в ночи. Упал Иван.