ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПОРУЧИВ трем сотрудницам доставить бабку Сахарову, Пирогов с Козазаевым вернулись в отдел.
— Скидай шинель, — сказал Корней Павлович, раздеваясь. — Мы сейчас печку затопим, чайку согреем.
Павел стащил с плеч шинель, подкинув, ловко поймал здоровой рукой вешалку.
— Какой чай-то? — спросил, цепляя петельку вешалки за толстый деревянный колок.
— Малина.
— Годится. А то я прочие травы в рот не беру. У меня от них в животе все переворачивается. А тут, — он провел рукой от горла к животу, — кол стоит.
Пирогов сложил в топку дрова, принялся щепать лучинки. Краем глаза он видел, как мечется, не находит места Павел. И правда получается — фронт фронтом, а дома, в мирной обстановке, помирать в расцвете сил ох как не хочется.
— Ты садись, посиди.
— Ничего, — Павел остановился было, но тут же стал метаться опять. — Столько дерьма насмотрелся за один день.
— Сердишься?
— Да нет. Думаю, будь наоборот, и я так сделал бы. А все-таки обидно, конечно...
Корней Павлович подождал, пока разгорятся дрова, взял из-за печи закопченный литровый чайник, долил из графина.
— А скажи, лейтенант, чтобы в милиции, ну... как ты, при звании быть, надо школу закончить?
— Желательно.
— Ты-то кончал?
— Командные курсы я кончал. На границе служил.
— Понятно, — удовлетворился Козазаев. Похоже, его мало интересовало существо вопроса, но он просто не мог молчать, держать возбуждение в себе.
— Лейтенант, как ты думаешь, устоит Сталинград?
— Да он, по-моему, стоит.
— Я тоже считаю, устоит. Когда в тыл везли, видел я на станциях... Ты знаешь, по десять рядов эшелонов. Танки, пушки. Пехоты не видать. Все техника. Ну, думаю, как даст в один раз, и привет Гитлеру.
Случись этот разговор в другое время, Пирогов порассуждал бы о неизбежности победы, о карах, которые он придумал для главных фашистов. Но сейчас его занимал вопрос другой. Выслушав длинную речь Павла, спросил, не помнит ли он, как был одет Сахаров.
— Ты хоть убей, не помню, — пожал плечами Козазаев. — Вышел вдоль стены и как даст...
— Но все-таки, шуба, пальто?
— Думаю, стеганка короткая. Он такой вроде тонкий был. Стройный, как видится.
Пирогов подвинул стул к печи. Огонь приятно щипнул лицо, запрыгал, заплясал в глазах.
— Хотел бы я знать, куда он ушел. Судя по одежке, не очень далеко.
— Может, поискать среди знакомых.
— Не-ет. К знакомым он теперь не ходок. Выстрелив в тебя, он в закон выстрелил. Кому охота с законами конфликтовать? Я вот о чем: ты парень местный и должен знать округу. Разные там места...
— В горах, что ли?
— Да. Какое-нибудь гиблое местечко, куда нормальный человек нос не сунет.
Нашагавшись от стены до стены, Павел остановился.
— Перед войной, помню, к отцу собрались мужики. «Трахнули» по маленькой и заговорили. Меня за стол не пустили, строгий был батяня. Я со двора навоз откидывал, а тут они вышли покурить. Да, покурить. И вот один дядька, он в Шепалине живет, все приставал к остальным: сходим, поглядим. Те его отговаривали, а он — сходим и все. Потом я узнал у отца — звал он их стоянку партизанскую посмотреть. В девятнадцатом укрывались на ней окруженные партизаны.
— Мужика того помнишь? — спросил Корней Павлович.
— Первый раз я его видел. А остальных троих — знаю. Тут живут.
Ширкнула обивкой входная дверь. Из дежурки донеслись женские голоса. Козазаев вышел навстречу, но скоро появился снова в сопровождении Оленьки Игушевой, самой молодой из сотрудниц. Оленька пришла в отдел по рекомендации райкома комсомола, робкая, тихая. Пирогов не очень загружал ее, а остальные девушки делали вид, что так и должно быть. Что-то подкупающее для всех было в изящной красивой внешности и кротком характере Оленьки.
— Товарищ лейтенант, — доложила Игушева. — Доставить Сахарову в отдел нет никакой возможности ввиду болезни.
— Какой болезни?
— Припадок, товарищ лейтенант, — опускаясь на будничный тон, пояснила Оленька. — Лежит и молчит. Не померла бы.
— Вот как!
Корней Павлович покосился на чайник. Он шумел, как паровоз, готовый сорваться с места.
— Оставайтесь, Игушева, здесь, заварите чай, — кивком показал на кулек, лежавший на комельке. — И ждите нас.
БАБКА симулировала и делала это с вероломством человека, привыкшего к крайностям. Пирогов распорядился вызвать фельдшера, и он появился через минуту, ибо вся округа, точно выходя из шока, выползала из домов на улицы, сходилась робкой, настороженной толпой. В этой толпе и оказался старый фельдшер, чей многолетний опыт с лихвой покрывал недостаток образования. Сахарова ожила, но Корней Павлович потребовал госпитализировать ее и держать под наблюдением сколько потребуется. Фельдшер хмыкнул в усы и повел старуху в больницу, думая, куда он ее там денет. Больница не вмещала всех нуждающихся.