Князькин вбежал в комнату, будто за ним гнались с улицы, быстро сел на прежнее место.
— Вот я... Так, какие вопросы? По части бумаги? Они — в порядке.
— Вы Потапова Андрияна Ивановича хорошо знаете?
— Как же, как же! Бедовый мужик. Шумливый... Мастер крепкого слова... А что, облаял кого-нибудь? Так ему это просто.
— Был у меня он. Говорит, кражи у вас в деревне участились.
Князькин подумал, пожал плечами, оглянулся.
— Мать, ты про воровство что слыхала? — И, не дожидаясь ответа из-за печи, ответил сам категорично и коротко. — Не замечал.
Пирогов растерялся. В заявлении Потапова значился и Федор Князькин.
— Ну, а насчет ямы с картошкой вы мне ничего не скажете?
Глуповатое, подвижное лицо хозяина вдруг напряглось и отобразило беспокойную работу мысли.
— Ямы?.. Да, кто-то сковырнул верх... Откуда узнали? Я никому не жаловался. Или их поймали уже?
— А вы говорите — не слышал. Много взяли? — перебил Пирогов.
— Поди с мешок. Не перемерял остаток.
— Почему же не сообщили мне?
— Э-э, — Князькин махнул рукой. — Ее ведь не узнаешь, не мечена.
— Это уже наша забота.
— Хорошо, я сделаю заявление.
— Надеюсь. Кстати, это не первая кража в Ыло.
— Да, так... Иногда шепоток доходит. А больше молчит народ. Боится.
— Кого?
— Ну как... Говорят, немцы в Оби пароходами объявились. До Новосибирска доехали, потом в лес ушли.
— Что за глупость. Кто такое говорит?
— Все потихоньку. Библию подняли, а там сказано: будто бы между Бией и Катунью война кончится. Сам не видал... Но как не верить. Сила-то солому ломит. До Волги Гитлер добрался. На Кавказ. Слухи ходят, как Москве конец, так и у нас большевикам крышка.
Вот оно в чем дело! Большевикам — крышка, Советам — крышка. А ты, голубок, председатель этого самого Совета. И ты не хочешь под крышку. Земля тянет тебя, а ты не хочешь. Ты лучше загодя отречешься от всего, что нацеплял на себя в мирное спокойное время. И откровенность твоя всего лишь расчет на свидетеля... А может быть, даже на наказание: смотрите, люди добрые, я жертва большевистского произвола. Ах, скот! Чем же ты лучше бандитов, прячущихся в горах? Да ты хуже их! Те хоть не лицемерят, прижались к своему берегу. А ты стоишь на стремнине и местечко в кустах выглядываешь.
Пирогов почувствовал физическое отвращение к Князькину, к его гладкой потной шее, вытянутым небритым щекам, седым завиткам в разрезе ворота рубахи.
— А еще слух идет, будто Турция и Япония...
— Хватит, — Корней Павлович встал. — Постыдились бы хоть. Завтра утром договорим. А сейчас дайте ключи от сельсовета... Или нет, проводите меня к Потапову.
— Как? Как же? Но ведь я думал... За что купил, за то продаю. Я могу заявление о картошке... Мать! Господи, ты где есть, мать? Товарищ Пирогов, не обижайте. Изба просторная. Вы гость... Есть кровать... сынова... Он на войне у нас... Как все нынче... И мы, как все... Ждем.
Он встал на пути. Корней Павлович молча обошел его. Уже в проходе на кухню оглянулся, смерил Князькина взглядом, точно запоминая.
— Так это враки? Правда? Что пароходами... Мать! Я ведь говорил.
Пирогов молча накинул полушубок, надвинул шапку на глаза. Сказал:
— Я подожду на крыльце.
— Ох, господи!..Сам-момент.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
НА ТРЕТИЙ день после Октябрьских праздников Пирогову позвонила директор школы Ситко.
— Мне нужно встретиться с вами по очень запутанному делу.
— Пожалуйста, — сказал Корней Павлович. Он только вернулся из исполкома, где лектор из области рассказывал о текущем моменте и о перспективах второго фронта. И теперь, листая стопку газет, пробегал глазами сводки и удивлялся способности лектора видеть содержание между строк, делать из неуловимых подробностей широкие обобщения. Так за лаконизмом официальных сообщений из Сталинграда, оказывается, надо видеть не только опасность и сложность обороняющихся, но и невозможность немцев склонить чашу весов на свою сторону, их бессилие в этом. Таким образом, получалось, что в Сталинграде фронт стабилизировался и уже не представляет исключения из других. Составители сводки будто бы даже утратили к нему интерес.
Вот так штука! Ничего подобного не приходило Пирогову в голову.
Аккуратно положив газеты на место, Корней Павлович вышел в дежурку, облокотился на широкий, как прилавок, деревянный барьер. Дежурная — белокурая, пушистая, как цыпленок, Оленька Игушева, которую все называли только ласкательно, поднялась со стула.