Чем дальше, тем больше и больше не нравилась Корнею Павловичу эта история. Какие уж шалости и баловство. Несколько раз он порывался перебить Ситко и задать уточняющие вопросы, но ровный диктующий голос не допускал этого.
— Мы решили подождать до конца уроков. Школа гудела... На третьей перемене наш историк Вера Андреевна обнаружила, что недостает карты европейской части СССР и политической карты мира. Остались планки, а карты — аккуратно вырваны... Это переполнило чашу нашего терпения. По нынешним временам карты не достать ни за какие деньги. Я позвонила вам. Но вас не было. Через час я снова звонила. Только в третий раз застала. Так как нам быть?
Пирогов прошелся по кабинету.
— Плохо, что я узнаю об этом последним. Это раз. Во-вторых, — что об этом знает вся деревня. Надо было позвонить дежурной и сообщить.
— Мы надеялись, что разберемся сами. Ведь задета честь школы.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ОСМОТР показал, что преступник проник в неотапливаемую часть школы через окно, прямо в тот класс, где лежал хлеб.
Пирогов распорядился официально допросить завхоза Сидорову, учительницу Федорову и завпроизводством пекарни Малетину, которой принадлежала идея выдать хлеб сразу на два дня. Хотел он того или не хотел, но обстоятельства складывались так, что двое из трех могли оказаться а сговоре. Против Малетиной был дополнительный факт: ее опасения, что не будет дров и паек придется выдать тестом, не подтвердились, в магазинах выдавали по карточкам печеный хлеб. Завпроизводством должен быть более информированным о делах и ближайших перспективах своего цеха.
Так рассуждал Пирогов. Но у него не выходила из головы история с картами. Тут было нечто непостижимое, не имеющее прецедента в его практике. Бесценная для школы карта мира, да еще в половинчатом виде не могла быть ходовым товаром на рынке военных лет, хотя тот и славился неохватной пестротой: от пропахших нафталином подвенечных бабушкиных платьев и туфель до ржавых навесов и гнутых, идущих по второму кругу, гвоздей.
Карты в печальной истории школы имели какой-то особый, даже зловещий смысл.
«Ты становишься болезненно подозрительным. Это плохо. В карты могли завернуть хлеб», — рассуждал Пирогов, возвращаясь домой. Последнее время он привык обращаться к себе, как к постороннему, даже приловчился спорить, переубеждать одного из двух, ютившихся в нем.
«Хлеб был отлично упакован в мешок, — возражал Корней Павлович. — Для того чтобы ввести в заблуждение нас, создать видимость, что хлеб обнаружен случайно, хватило бы фуфайки, питьевого бачка, наконец, скатерти».
«Поручи своим девчатам осмотреть соседние дворы. Если вещи взяты для отвода глаз, они выброшены неподалеку».
«Поищем. Но, думаю, не найдем. Все взятое в школе имеет практическое значение в быту. Там оно, там! — он даже кивнул в сторону хребта, круто начинающегося от крайних домов. — Чувствую, там все. И карты там. И были они главным предметом кражи».
«Твои утверждения фанатичны. Они из ряда эмоций», — предостерег сам себя Пирогов.
«Ничего подобного. Каждое утро ты слушаешь по радио сводку информбюро. Ведь слушаешь? Вторым делом ты смотришь в карту. Правильно? У тебя есть карта. А кому-то ее недоставало. Он долго соображал, где ее взять. И сообразил. Взял более подробную европейскую часть, где война идет, и еще взял восточное полушарие, чтобы наглядно представлять масштабы событий на земном шаре».
«Для чего? Из любопытства? Или ему не безразличны большие, опасные события, свалившиеся на страну? Но ведь это парадоксально.
Все нормальные люди там, где идет война. А он — здесь».
«Однако вспомни, как тебя изумил Сахаров. Его донос или поклеп на граждан не стоил выеденного яйца. Он ведь и не настаивал на принятии мер к «германским шпионам». Может, его интересовала твоя карта? Вспомни, как он рассматривал карту, сокрушался: «куда прут», «так и до нас». Его глупые бессмысленные заявления служили поводом прийти к тебе».
«Что же из этого?»
«А то, что приобретает значение и хищение газет у Потапова и у деда Никифора. А может, у кого-то и еще».
«Ближний свет ходить в деревню за газетой».