– Да уж, «дадут»… «Дали»! – Тут генерал покосился на меня. – И далеко не «кое-что»… А как с поиском тех двоих?
– Собака след взяла, но упустила его на перроне. По-видимому, преступники сели в поезд. За время, отпущенное им, прошло два состава на Москву – пассажирский и грузовой. Один – в Симферополь. Естественно, на симферопольском для нас сложнее – дюжина остановок. В Москву же всего две. Ориентировки посланы. Но у нас лишь одна примета – характерный южный акцент, о котором упомянул майор Чхеидзе. – Тут Пахотный должен был бы бросить взгляд на меня, майора Чхеидзе Степана Ивановича, холостяка тридцати шести лет, роста среднего, начавшего лысеть брюнета, тоже обладающего характерным южным акцентом, правда, выраженным слабо.
Но Пахотный не взглянул на меня. И мне оставалось лишь подивиться – в который уже раз – его исключительному, я бы сказал даже, аристократическому хладнокровию. Ведь не мог Пахотный не отметить генеральское «коллега», обращенное ко мне и свидетельствующее о том, что телефонный звонок что-то изменил в моей судьбе.
А я, признаться, места себе не находил – к тому же генерал начал обсуждение происшествия в моем присутствии. И это в свою очередь означало, что он приобщает меня к расследованию.
– Разрешите, товарищ генерал? – В дверь просунулся эксперт Ануфриенко, человек необычайно маленького роста, известный в управлении как отчаянный шахматист.
– Входите, входите, коллега… – Генерал благоволил к Ануфриенко, которому как-то удалось представить в одном чрезвычайно запутанном деле такие экспертные данные, что дело стало простым, как куриное яйцо.
– Ну? И что у нас в дебюте, коллега?
– Третий… – Ануфриенко позволил себе называть генерала по имени-отчеству. – Третий человек. Он, по всей видимости, стоял, выражаясь высококультурным русским языком, на «шухере» – у железнодорожного полотна, где обычно ходят путейцы-обходчики. Выражаясь тем же языком, он прошляпил майора Чхеидзе. Вот снимки следов… Он побежал по влажной земле. Судя по размеру – очень небольшого роста мужчина, А вот, – тут лицо Ануфриенко осветила прямо-таки ангельская улыбка, – вот еще одна гильза. И тоже от «ТТ».
«Так, – отчетливо понял я, – бедный стажер Лунько увидел за мгновение перед тем, как исчезла луна, что позади меня возник этот третий. Наверняка увидел и оружие в его руках. Это было слишком много для него. Тут бы и Джеймс Бонд растерялся… Впрочем, Лунько не растерялся – он выбрал единственно возможное решение. Ванечка Лунько…»
– Мне кажется крайне важным выяснить вот что, – генерал повертел в руках гильзу, поданную Ануфриенко, – вот что… В кого стрелял тот третий – в Чхеидзе или же в журналиста?
– Полагаю, в Чхеидзе он бы не промахнулся. Был в трех метрах… Не исключаю, естественно, случайность… Но если он стрелял почти во тьме в журналиста, то он стрелок экстра-класса, – сказал Ануфриенко.
– А как ты мог не расслышать выстрел? – Генерал исподлобья
глянул на меня.
– Видимо, выстрелили они одновременно и звук слился… – Ануфриенко развел руками, – бывает. К тому же шел товарняк…
Откровенно говоря, в этот миг я почувствовал страшную усталость. Многовато было для человека: пережить на глазах две смерти, осоанать, пусть и запоздало, какой опасности ты подвергался сам… И даже обретение вновь своего прежнего положения – полноправного «коллеги» – это тоже неожиданно обрушилось на меня непосильной ношей.
В кабинет вошли вызванные генералом Липиеньш, Соколов и, Демидов.
– А где Илюхин? – спросил он.
– Встречает москвичей…
– Так. Очень хорошо… А ты, майор, – генерал взглянул на меня из-под очков, – иди и хорошенько выспись. Пять часов тебе на это.
Я встал, ожидая, что он скажет мне еще что-то. Но генерал молчал. И тут я понял, что, хотя эксперт Ануфриенко вернул меня в положение полноправного «коллеги», генерал считает меня виновным. Именно виновным – никак не иначе. Слишком велик был перечень моих просчетов этой страшной ночью. Не генерал – я сам мог бы их перечислить. Несмотря на дикую усталость, навалившуюся на меня, я вполне ясно сознавал это.
Генерал молчал. Молчали и те, кого он вызвал. И хотя они-то молчали, поскольку затянулась пауза, это общее молчание было, может быть, самым страшным наказанием за всю мою жизнь.
Я повернулся и пошел к двери. И уже открывая ее, услышал любимую поговорку генерала:
– В пустоте нет движения, а у нас пока – сплошной вакуум…