И вот Никита расположился со своими бланками за столиком, хозяйка сидела против него и с терпеливым равнодушием, следя за движением его ручки, отвечала на стандартные вопросы, а двое в креслах — Никита кожей чувствовал — рассматривали его как вещь.
— Мама, вели поставить чай, я никак не могу согреться, — проговорила женщина в кресле, и Никита сразу понял, кто настоящая хозяйка этого владения с фонарями и камином.
— Региночка, я сейчас, сейчас! — встрепенулась старуха, оглянувшись на дочь. Потом она посмотрела на Никиту, и, пожалуй, только сейчас в глазах ее, обращенных к нему, мелькнуло человеческое, просительное выражение.
— С вашего разрешения — только подписать, — сказал Никита молодой хозяйке, которую не грело ни весеннее солнце, ни живое пламя. Может, больная? Глаза у нее были красивые. Глубокие, блестящие.
Никита, слава богу, закончив свою нехитрую — писать-то не о чем! — писанину, дал старухе расписаться где нужно, с удовольствием думая, что сейчас уйдет из этого несимпатичного ему дома. Ему к Щипакову надо, там судьба парнишки решается.
Никите доводилось заниматься кражами. И всегда он испытывал острое чувство обиды и гнева за обкраденных людей, чувство личной ответственности, даже вины, за то, что эта кража совершена. Было два случая (украли на свадьбе в ресторане пальто и обворовали продуктовую палатку на его участке), когда он сам и воров задержал, и похищенное нашел, и возвратил по принадлежности.
Очень Никита гордился этими случаями! За найденное на следующий же день и возвращенное на свадьбу пальто он, между прочим, был премирован фотоаппаратом.
Странным образом, в этом доме он совершенно не воспринимал хозяев его в качестве «потерпевших». Не только потому, что его несколько удивлял глобального масштаба шум, поднятый из-за злосчастного барометра, которому, по всей видимости, грош цена. Не мил, не родствен был ему весь этот дом. Никита даже обеспокоился: уж не завидует ли он камину и ленинградским фонарям? Да нет, сроду он не уличал себя в зависти.
Конечно, не в цветных стеклах и фонарях было дело, а скорее всего в том, что очень потребительски к нему самому здесь отнеслись. Вероятно, служебно-розыскная собака, встав на задние лапы, заслужила бы не больше, но и не меньше внимания.
Пряча в планшетку бланки, Никита думал о том, что барометр этот тем не менее надо найти, и как можно скорее, иначе эта плеяда горло переест. Он был почти уверен, что кража дело рук подростков. Какому взрослому, хоть из последних алкашей, влетит в лоб красть вещь, на которую придется полгода искать охотника? Паршивый коврик, лежавший на той же террасе, и тот хоть за десятку, да быстро нашел бы покупателя. Не перевелись еще любители приобретать вещи с рук, не интересуясь их происхождением.
Никита с облегчением застегнул ремешок планшетки, поднялся и в эту минуту услышал голос женщины в кресле. Она говорила по-английски:
— Он очень мил, этот бравый бобби, по росту он бы и в лондонскую полицию годился. Он что, офицер считается?
Вопрос был адресован старику. По выражению лица старухи, с нетерпением следившей за руками Никиты, — видимо, хотела его проводить, — Никита поручился бы, что она не поняла. Но этой мадам в кресле даже в голову не приходит, что он-то ее понимает. И он ответил ей по-английски же:
— Да, в советской милиции лейтенант считается офицером, миссис. С вашего разрешения, я посоветовал бы вам поработать над звуком «ти — эйч», У вас хромает произношение.
— Ого! — в удивлении воскликнула вполне по-русски женщина. — Это уже любопытно!
Никита тоже смотрел на нее в упор, с удивлением: неужели она не понимает, что допускает бестактность одну за другой?
— Вы считаете чем-то из ряда вон выходящим элементарное знание английского языка лейтенантом милиции?
Никита никогда не выражался столь книжно, но пусть съест.
— Ну, знаете, молодой человек, — вступил в разговор старик. — Мне приходилось иметь дело со многими лейтенантами милиции, но должен вам заметить, далеко не все они, даже и с тремя звездочками, владели иностранным языком. Это, как говорится, не типично. Вы, простите, действительно участковый?
— Да, я действительно участковый инспектор, — подтвердил Никита, решив про себя, что старик типичная сволочь, но неудобно интересоваться, где это помогло ему встречаться с таким множеством офицеров милиции. Каждый вопрос его Никита воспринимал как оскорбление. Оскорбительным казался ему и взгляд женщины, которая по-прежнему куталась в шарф, хотя солнце уже лилось в окна и становилось жарко, и, полуобернувшись в кресле, откровенно разглядывала Никиту с головы до ног. Оскорбительно было и то, что он стоял, а они сидели. Впрочем, стояла и старуха, явно недоумевая, почему ей не дают проводить этого участкового, который даже без собаки приехал.