В палате Валя и наш больной не нашли лучшего занятия, как целоваться. Мы с Надей прикрываемся сумкой с фруктами и гудим замогильными голосами:
— Не помешали?
Лейтенант Петрова, оставив наш вопрос без ответа, немедленно принимается рассматривать «Науку и жизнь», первый номер за позапрошлый год. Вовка же из-под одеяла грозит мне кулаком. Я стою за спиной Нади и могу, не маскируясь, пожимать плечами.
— Прекрати пантомиму, — приказывает она, не оборачиваясь, — тоже мне ансамбль «Лицедеи». Кстати, нормальные люди пропускают автотранспорт и переходят улицы в положенном месте. Валюша, вымойте, пожалуйста, нашему герою фрукты, а ты рассказывай, как было дело!
Вовка с отвращением провожает взглядом арбуз (у нас с ним на этот счет есть общие воспоминания) и принимается нудно повествовать, как он впервые в жизни выскочил из-за стоящего троллейбуса и угодил под мотороллер, водитель которого засмотрелся на свою знакомую.
Надя выслушивает его показания с завидным спокойствием, а потом требует:
— Теперь валяй правду!
Вовка смотрит на меня, и в глазах у него появляются уже знакомые мне веселые чертики. Ничего хорошего они не предвещают, и я начинаю размышлять, сколько мне придется вести холостяцкую жизнь на этот раз?
Если бы от этого можно было бы откупиться, хотя бы всем золотом Колымы!
ЖАРКИЙ ДЕНЬ
...Он вскакивает с кровати и мечется по двенадцати метрам душной комнаты. На улице жара, и даже у открытой форточки не глотнешь свежести — только запах раскаленного камня и пыли. Он покрылся липким потом — то ли от жары, то ли от страха. Ведь он же на свободе, за тысячи верст укатил от Колымы, а страх не отпускает.
В стекло бьется муха, будто ей тоже не хватает свежего воздуха. Он, как в детстве, ловит ее одним движением и отрывает крылья. Пускай ползает, перед глазами не мельтешит.
А по улице идут прохожие. И никому нет дела до него, замурованного в этой — пятой по счету за год — комнате. Белые сорочки мужчин и яркие платья женщин кажутся ему вызывающе праздничными для обычного буднего дня. Будто он, поглощенный своими страшными заботами, прозевал какой-то большой праздник, и вот теперь вынужден смотреть на него издали. И нельзя спуститься в город и быть наравне со всеми — если не веселым, то по крайней мере спокойным. Шагать бы с толпой, как в детстве, когда с мальчишками из московских дворов бегал на демонстрацию. Тогда они пристраивались к одной из колонн и шли вместе со всеми до Красной площади. Сколько лет назад это было? Кажется, что все это из другой, чьей-то жизни...
Ранним утром рабочий шестой дорожной дистанции, что в ста километрах от города Сусумана, бульдозерист Николай Егоров влез, как обычно, в кабину своей машины. Рычаги были влажными и скользкими после ночи. И хоть холодно еще в мае по утрам, но весна уже веселит душу своими явными приметами. За предыдущий день солнце потрудилось на славу — оттаяли целые поляны с прошлогодней брусникой. Утренний час до восхода солнца особенно приятен — можно работать спокойно, не торопясь. Потом по трассе запыхтят, взбираясь на перевал, тяжеловозы, замелькают газики, начнется дорожная суматоха.
Нынче надо было подсыпать трассу на пятьсот шестидесятом километре. Там образовалась такая «гребенка», что машины трясло, словно они спускались по каменной лестнице.
Дорога вильнула налево, и Николай чертыхнулся. Всегда, проезжая здесь, он выражал таким образом свое отношение к проектировщикам: и зачем было так укладывать трассу — с хитрым зигзагом? Может, в тридцатые годы, когда проводили изыскания, здесь было какое-нибудь непроходимое болото? Как бы там ни было, а на этом самом зигзаге за сезон три-четыре машины въезжали в кювет. И никакие знаки не помогают! Николай неодобрительно посмотрел сначала налево, потом, по ходу движения, направо.
Утро было серое, пасмурное. Остатки ночного тумана цеплялись за тоненькие ветви молодых лиственниц. У самой земли туман был гуще и сливался с залежавшимся потемневшим снегом. Слава богу, через час из-за сопки выплывет краешек желтоватого утреннего солнца и вдохнет жизнь и краски в этот бесцветный пейзаж.
Николай снова удивился, как много снега растаяло за прошедшие сутки. Солнце очистило от него и корни старой высохшей лиственницы, и теперь они, желтые, с коричневыми подпалинами, нависали над почти неразличимым в тумане ручьем. Николай давно присмотрел это погибшее дерево и все никак не мог выкроить время, чтобы захватить его домой. Дня на два, на три хватило бы топить печь.