- Встречаются, к сожалению, среди руководящих работников, - издалека начал Харагезов, и инспектор подумал, что скорее всего опоздает на совещание и головомойка, пожалуй, обеспечена, - встречаются такие, кто опасается давать положительные характеристики на людей, с которыми случилось несчастье. Я не оговорился - несчастье, поскольку уверен: с Красильниковым произошла какая-то ошибка. Порой мы перестраховываемся, спешим делать выводы, осуждаем товарища, в то время как из периодической печати нам известно...
Пока он в том же назидательном тоне излагал свои взгляды на ошибки вообще и следственные в частности, Сотниченко, не рискнувший перебивать заведующего, чтобы не затянуть встречу еще больше, изловчился прочесть задом наперед рекламные надписи, горевшие за окном кабинета: "СТЕКЛА ДИОПТРИЧЕСКИЕ, ПРИЗМАТИЧЕСКИЕ, АСТИГМАТИЧЕСКИЕ". Это заняло минут пять. Покончив с чтением, он все же прервал Харагезова:
- Но ведь вы не знаете, в каком преступлении подозревается Красильников.
- Вот-вот, подозревается! - подхватил заведующий. - Подозревается, а не обвиняется! Чувствуете разницу?! Не знаю, как другие, - он со значением посмотрел на инспектора, - а лично я верю, что все уладится. Работник он отличный, безотказный, таких поискать. Ничего плохого о нем сказать не могу.
- А зачем говорить плохое? Говорите хорошее.
Харагезов смешался.
- Да-да, конечно, - согласился он поспешно. - Я завтра же оставлю характеристику и в ней все изложу... Простите, вы с ним, наверно, встречаетесь? С Красильниковым, я имею в виду.
- А что?
- У меня к вам большая просьба. Передайте, пожалуйста, что на днях в управлении решается вопрос о его переводе на самостоятельную работу в отдельной мастерской. Это его подбодрит, поддержит в трудную минуту. Передадите?
- К сожалению, не смогу выполнить вашу просьбу, - ответил Сотниченко.
- Жаль, - искренне огорчился заведующий. - Очень жаль... Ну, на нет и суда нет...
Инспектор взглянул на часы, висевшие в проеме полированной стенки. Он еще успевал на совещание.
Федор Константинович проснулся в пять утра. Проснулся неожиданно, разом, будто его толкнули в плечо, и впечатление это было настолько сильным, что, не разобравшись со сна, он вытянул руку, - может быть, дочь будила, может быть, ей плохо? Но рядом с раскладушкой никого не было.
Он повернулся на спину, и раскладушка отозвалась тонким неприятным скрипом. Спать не хотелось, но и вставать тоже. Он лежал, чувствуя, как из него уходят последние остатки сна. Вскоре из темноты проступили силуэты предметов, в которых он не сразу и не без труда узнал стол, сервант, спинку стула. Обманчивые, с нарушенными пропорциями, контуры мебели, черные провалы в углах изменили комнату до неузнаваемости, сделали ее чужой, и ему вдруг показалось, что он находится не дома и даже не в гостях, а в совсем незнакомом месте, куда попал случайно, по недоразумению...
Федор Константинович прислушался. Из спальни донесся едва различимый шорох. Он приподнялся, морщась от скрипа пружин, нащупал ногами тапочки, встал.
За окном, сплюснутый в неровностях стекла, неподвижно висел холодный диск луны. В комнате было тепло, даже жарко - от батареи исходили волны сухого горячего воздуха. Контраст между студеным, залитым лунным светом пространством там, за окном, и жаркой теснотой обжитого помещения создавал обманчивое впечатление покоя, уюта.
Осторожно ступая по рассохшимся половицам, Федор Константинович пошел в спальню.
- Ты чего? - шепотом спросила дочь.
Она тоже не спала - Тихойванов увидел две слабо светящиеся точки, отблеск света в ее глазах, - мучилась своей болью, переживала горе, нежданно свалившееся на ее плечи. Покой действительно был иллюзорным.
- Чего ты, папа? - повторила Тамара, и в том, что она осталась лежать неподвижно, не встала, не шевельнулась в ответ на его приход, тоже было что-то тревожное, саднящее душу.
- Да так, - буркнул он. - Спи...
- Может, чаю налить? В термосе остался...
- Не надо, спи. Я Наташку посмотрю.
Он наклонился над кроваткой, поправил на внучке одеяло и, шаркая по полу задниками тапочек, вернулся к себе на раскладушку. Лег, сцепил пальцы под затылком и долго вслушивался в тишину. Постепенно она наполнилась звуками: на холодильнике громко тикал будильник, в трубах парового отопления урчала вода, а в спальне, шурша простынями, ворочалась внучка.
По мере того как его теперь уже окончательно покидала надежда заснуть, все настойчивее становилось желание уйти из дома, наполненного чужими тенями, звуками, запахами - чужой жизнью.