В памяти совершенно отчетливо всплыл тот бесконечно далекий солнечный июльский день. Вспомнился отец, еще совсем молодой, с большими буденовскими усами, с пустым рукавом, заправленным под узкий украшенный серебряной насечкой ремень. Он ловко орудовал одной рукой, легко подхватывал с телеги узлы с вещами, перебрасывал их за спину и нес в квартиру, где одуряюще пахло свежей побелкой и столярным клеем. Имущества у них тогда было немного, а по нынешним меркам и вовсе ерунда, зато имелась герань - первый и вернейший признак оседлости. Ее поставили на подоконник и специально выходили во двор, чтобы полюбоваться на манящее, по-домашнему уютное окно с пышным зеленым кустом, усеянным багрово-красными цветками. Да, полюбоваться было чем...
Федор Константинович вышел из подъезда под куцый бетонный козырек, постоял, задумчиво Глядя на легкую, стлавшуюся по влажному булыжнику поземку. Снежная пыль вздымалась облачком и неслась по двору, пока не натыкалась на встречный поток воздуха. Тогда она закручивалась маленькими смерчами и спадала на булыжник. Небо заметно посветлело, из темно-синего стало сиреневым, с голубизной. Кляксами чернели на деревьях гнезда. С ветвей срывались комки снега и рассыпались на лету искрящейся пылью.
Тихойванов прошел через темный тоннель подворотни и не спеша двинулся вдоль улицы.
Мысленно он все еще был в прошлом, там, где навсегда остались отец, переезд на новую квартиру, его собственное беззаботное детство. Ему вспомнилось, как однажды - кажется, это было на Первое мая в сорок первом - они с отцом вышли во двор, и обомлевшие мальчишки, разинув рты, уставились на орден Красного Знамени, привинченный к отцовской гимнастерке. Орден надевался до обидного редко, два-три раза в год. Но если уж он появлялся на отцовской груди, то праздник становился торжественней вдвойне.
Как он тогда гордился отцом! В свои семнадцать, как и все сверстники, мечтал о подвигах, о большом, полезном для Родины деле, зачитывался газетами, бегал в "Ударник" на трилогию о Максиме, на "Щорса" и ждал, с нетерпением ждал возможности проявить себя так же геройски, как отец в годы гражданской войны.
Кто мог предполагать, что этот Первомай окажется последним перед войной и что пройдет несколько месяцев, и его вместе с другими ребятами их двора будут провожать на призывной пункт!..
Отец храбрился, до последней минуты казался веселым, шутил и, лишь когда настало время прощаться, крепко прижал его своей единственной рукой и прошептал на ухо сбивчиво, торопливо, будто боясь не успеть или кого-то стесняясь:
- Береги себя, сынок, ладно? Ты ведь у меня один... - и отвернулся.
Играла гармонь, ей вторила гитара и мандолина. Странное сочетание, но никогда - ни до, ни после - Тихойванов не слышал музыки выразительнее и прекраснее. Кто-то запел молодым, ломающимся от волнения голосом:
Если завтра война, если завтра в поход,
Если черная сила нагрянет...
Песню подхватили:
Как один человек, весь советский народ
За Советскую Родину встанет...
Пели отцы и матери, сестры и младшие братья, пели соседи, а чудилось - вся страна поет, провожая своих сыновей на святое, правое дело, выше которого и почетнее ничего нет.
С их двора уходило шесть человек. Провожающих было в десять раз больше. Среди пацанов между прочими крутился и Жорка Волонтир. Он провожал своего старшего брата Дмитрия. Ненадолго свела их война, Дмитрия Волонтира и Федора Тихойванова, на неделю, не больше, - пока везли на формирование. Война и развела. Потом, через много лет после возвращения, Федор Константинович узнал судьбу каждого из той шестерки. Четверо погибли смертью храбрых, а Дмитрий... С ним, как оказалось, они воевали не просто в разных воинских частях, а по разные стороны фронта: Волонтир попал в плен и спасся ценой предательства. Канул его след в неизвестность.
В сорок шестом Тихойванов вернулся в город. Отца к тому времени уже три года как не было в живых. Осталось лишь неотправленное письмо, датированное декабрем сорок второго. Письмо это по доброте душевной, а может быть, из какой-то особой инвалидской солидарности сохранил безногий сапожник из мастерской в двух кварталах от дома. Он появился в жизни Федора Константиновича так же внезапно, как и исчез. Прикатил на своей гремучей тележке, пристально, с любопытством и завистью рассматривал ордена и медали, пока читалось письмо, а потом, с жадностью затягивался столичным "Казбеком", которым угостил его Тихойванов, коротко рассказал, что в сорок втором под Новый год оккупационные власти выселили жильцов из их дома, и отец перебрался в сапожную мастерскую, откуда спустя неделю и взяли его по доносу как участника и героя гражданской войны.