— Перво–наперво найди его и не отпускай. От страха он сейчас как бы полунелегал, по конспиративным квартирам мечется. Исходные — телефон сестры, у которой он до недавнего времени постоянно скрывался. Сейчас, я думаю, Казарян его оттуда спугнул. Найдешь его, и тогда начнется главная работа: доскональное выявление его связей. Хорошенько отработаешь эти связи, и мы с тобой по ним стаю сыскных пустим.
— А кто на конце, Александр Иванович?
— Вот об этом тебе знать рановато, Жора. Все понятно, или мне еще пожевать, чтобы ты проглотил?
— Все понятно, — заверил Сырцов, поднялся со скамейки, стал напротив, засунул руки в карманы широких штанин и, покачиваясь на каблуках, спросил: — на кого вы работаете, Александр Иванович?
— Ты меня по двум предыдущим делам знаешь, Жора. — Опираясь на палку, поднялся со скамейки Смирнов. — И убедился, что работаю только на себя.
Сырцов ухмыльнулся понятливо и спросил кстати:
— Сейчас у вас деньги. Бабки от кого–то идут?
21
Игорь Дмитриевич послушно гулял у полукруглой скамейки, завершавшей скульптурно–архитектурный комплекс памятника Грибоедову, который, если снять с него мундир, запросто сошел бы за известного советского писателя Евгения Воробьева, автора знаменитого романа "Высота". Гулял Игорь Дмитриевич в паре с по–английски строго элегантным пятидесятилетним гражданином, принадлежность которого к определенному ведомству обнаруживалась лишь излишней тщательностью разработки образа джентльмена на прогулке. Джентльмен первым увидел Смирнова и откровенно узнал, не скрывая, что знаком со смирновскими фотографиями и приметами. Узнал, улыбнулся встречно и, обернувшись к Игорю Дмитриевичу, взглядом дал понять, что знакомить его надо со Смирновым.
Познакомились и гуляючи пошли по осеннему Чистопрудному бульвару. Молча шли, пока не выдержал Игорь Дмитриевич.
— Александр Иванович, я так и не понял из нашего телефонного разговора для чего столь спешно необходима эта наша встреча втроем.
— Присядем где–нибудь в укромном месте, и я подробно расскажу вам и Витольду Германовичу… я правильно запомнил ваше имя–отчество? — перебив сам себя осведомился у джентльмена Смирнов и, получив утвердительный кивок, продолжил: — Зачем мне понадобилась экстренная встреча с вами.
Игорь Дмитриевич при первой встрече со Смирновым убедился в его ослином упрямстве и за бесперспективностью разговор прекратил. Витольд же Германович просто принял правила игры. Коль о цели экстренной встречи можно говорить только в укромном месте, то надо следовать в это место.
Лучшее время Чистых прудов — ранняя осень. Лучшее время для посещения Чистых прудов — где–то у трех пополудни. Нежаркое, но растлевающее размаривающее солнце сквозь уже поредевшую листву вершила свое коварное дело: редкие московские бездельники, попадавшиеся навстречу, не шли, не брели даже — расслабленно плелись в экстатической и самоуглубленной томности.
Пути Смирнова и Зверева никогда не пересекались: и тот и другой, увидев друг друга, сразу поняли это. Тем откровеннее был взаимный интерес — они, не скрываясь, рассматривали друг друга.
— Я о вас, Александр Иванович, премного наслышан, — с эдакою изысканной старомодностью завел беседу джентльмен Зверев. Экстренной встречи тема этой беседы не касалась, значит, можно.
— Стукачи нашептывали? — Поморгав, простодушно поинтересовался Смирнов.
— Экий же вы… — Витольд Германович чуть запаузил, чтобы подобрать точное, но не очень обидное слово, — неудобный в беседе человек.
— И не только в беседе, — заверил Александр Иванович, но собачьим своим нюхом учуяв ненужное хвастовство этих слов, мигом перевернулся и стал по отношению к себе грустным и ироничным: — Как всякий пенсионер, я лишний на просторах родины чудесной. Лишний, естественно мешает, а мешающий человек всем неудобен, как провинциал с мешком арбузов в московском метро в часы пик.
Все понял Витольд Германович — умный, подлец, — усмехнулся мягко и заметил еще мягче, хотя и с укором:
— Самоунижение суть гордыня, Александр Иванович. А для нас, православных, нет греха страшней гордыни.
— Для нас, православных, самые страшные грехи — воровство да лень. А гордыня… Это не грех, это национальная черта. Мы все гордимся: самодержавием, империей, развалом империи, коммунизмом, борьбой с коммунизмом, шовинизмом, интернационализмом, широтой души, неумением жить, уменьем жить, неприхотливостью, привередливостью… Иной выдавит из себя кучу дерьма в сортире и то гордится: никто, мол, в мире такой кучи сделать не может окромя русского человека.