Три месяца тренировался убивать людей, оттого и не промахнулся 15 октября, оттого и не дрогнула его рука с кольтом, нацеленным в тонкую, хрупкую, беззащитную Таню.
С экрана телевизора, не моргнув глазом, скажет он и о том, что ему и его сыну якобы было оказано вооруженное сопротивление со стороны экипажа самолета и потому, дескать, они вынуждены были стрелять. Те, кто брал у него интервью, сделали вид, что поверили его сказкам. А обыкновенные телезрители, люди со здравым смыслом, не лишенные совести, не ослепленные политическим расчетом, не торгующие человеческими жизнями, полагаю, с отвращением и ненавистью смотрели на кривляющегося пирата, попавшего прямо с угнанного корабля на телевизионный бал. Им было яснее ясного, что перед ними выступал не "политический беженец", а бандит, убийца, еще не смывший со своих лап праведную кровь ни в чем не повинных людей. Им было ясно и то, что такого типа нельзя было и на пушечный выстрел подпускать к телестудии. Его место - в тюрьме, на виселице.
Чего только не показывают на телевизионных экранах "свободного" мира! Вспомните хотя бы передачу из тюрьмы техасского города Далласа. На глазах у десятков полицейских и детективов, на глазах у миллионов телезрителей содержатель притона "Карусель" Джек Руби убил предполагаемого убийцу президента Кеннеди, закованного в наручники Ли Харви Освальда. Получился спектакль самого высшего гангстерского пошиба. Без актеров. Без репетиции. Но, разумеется, с заранее написанным сценарием и дирижируемым из-за кулис невидимым безымянным постановщиком.
Подавайте на экраны убийство, убийство, убийство и еще тысячу раз убийство! Оно без всяких ограничений отражается на экранах телевидения "свободного" мира. Только оно, убийство, способно пощекотать нервы сильных мира сего и их паствы. Убийство в Мемфисе. Убийство в Далласе. Убийство в Лос-Анджелесе. Повседневные, повсечасные, ежеминутные, ежесекундные, в течение многих лет убийства во Вьетнаме. Убийства в Иерусалиме, на западном берегу Иордана, в Газе, на берегах Суэцкого канала. Убийства в Лаосе. Ночные и дневные убийства в Центральном парке, в сердце Нью-Йорка. Убийство знаменитой киноактрисы Шарон Тейт и всех её друзей, бывших в её доме. Убийства студентов, протестующих против американских убийств во Вьетнаме. Убийства американских негров, осмелившихся добиваться равенства и хлеба...
Нападение пиратов произошло стремительно, в считанные секунды. Выстрелы были заглушены или приглушены сильно ревущими моторами. Кажется, никто из пассажиров, кроме капитана Ермакова и корреспондента с фотоаппаратом, не понял, какая беда обрушилась на Ан-24.
Ермаков, преодолевая головокружительную качку самолета, побежал вперед по неширокому проходу между креслами. В середине салона он вынужден был остановиться. Дорогу ему намертво преградил тучный человек в тирольской шляпе.
-Вы куда? К пилотам? Жаловаться на сумасшедшую болтанку? Правильно! И от меня передайте: это...это черт знает что за полет. Сапоги всмятку.
-Пустите!...
-Во времена Уточкина удобнее было летать, чем теперь. Так и скажите им...ломовикам.
-Пусти, иначе я разобью тебе морду! - заорал Ермаков.
-Что с вами? Разве я вас держал? Проходите.
Ермаков побежал дальше.
Не добежал. Не успел.
На пороге багажного отсека стоял Суканкас-младший, красноглазый, мохнатый и бледный, как сама смерть. Зубы ощерены. В одной руке он держал черный ружейный обрез, в другой - гранату-лимонку. Нижняя губа отвисла, верхняя дрожала, и на ней сквозь золотистый пушок сверкали капельки пота. Вано успел заметить, что на молодом бандите были грубые черные ботинки, синий расстегнутый плащ, синие штаны и поношенная куртку. А на шее, на длинном ремешке, висел большой бинокль.
Дуло обреза было направлено в грудь Ермакова. Глядя ему прямо в глаза, одному ему, Суканкас-младший низким, охрипшим от волнения голосом скомандовал:
-Эй ты, не подходи! Убью наповал, если сделаешь хотя бы один шаг!
Ермаков замер. Стоял и размышлял: что делать?
Из мужчин-пассажиров ближе всех к бандиту был корреспондент в роговых очках. Он сидел во втором левом ряду, позади женщины, сбросившей тесные туфли. Он очень внимательно, очень серьёзно выслушал речь парня в синем плаще с гранатой и "пушкой", все моментально понял и, вместо того чтобы испугаться, подготовил к бою свое оружие-киноаппарат. Действовал он стремительно и профессионально.
Вспышка блица и жужжание кинокамеры ошеломили молодого налетчика. Он отпрянул назад, бесприцельно, наугад пальнул из обреза и захлопнул за собой дверь багажного отсека. Едкий пороховой дым, многослойный и белый, заклубился вверх и тоненькой струйкой вытекал в потолочную круглую пробоину. Засвистел ветер. Посвежело.
Вот в это мгновение Ермаков снова ринулся вперёд. Метра три оставалось до цели, и тут он опять встретил препятствие. Белокурая босоногая женщина, сидящая впереди слева, вскочила со своего места с паническим криком, состоящим из одного душераздирающего звука-вопля "Ой-ой-ой!", сбила Ермакова с ног и устремилась в хвост самолета. Там не стреляли. Там не клубился белый пороховой дым.
Даже и теперь еще некоторым пассажирам было непонятно, что произошло.
Старушка в национальном платье, отделанном серебром, недоуменно спрашивала у своего тучного соседа:
-Что за грохот? Откуда дым? Куда побежала эта босоногая мадам? Почему люди кричат?
Человек в тирольской шляпе принял суматоху на собственный счет, усмехнулся, сказал:
-Я виноват, уважаемая! Везде и всегда, всем и каждому, - как бельмо на глазу мои двести килограммов. Извините!
Женщина с золотым зубом, беспечно грызущая огромное яблоко, авторитетно пояснила старушке:
-Кино снимается. Безобразие! Должны были предупредить пассажиров. Напугали нервных холостыми выстрелами. Надо коллективно пожаловаться в Аэрофлот.
Пороховой дым рассеялся. Свирепо свистел ураганный ветер в пробоине.
Ермаков поднялся, подбежал к дверям багажного отсека и нажал плечом. Не поддалась. Он заколотил по металлу кулаками.
В ответ раздались новые выстрелы. Звон стекла. Дым. Пуля-жакан просверлила дыру в том месте, где недавно светилась надпись: "Не курить". Еще одно сквозное отверстие зияло в правом верхнем углу перегородки. Сыпались раскрошенные кусочки дерева.
Выстрел.
Еще выстрел.
Теперь и старушка в национальном платье, и тучный человек поняли, какая беда нагрянула на Ан-24.
-Нападение!... Бандиты!... Спокойствие, товарищи! Возьмите себя в руки! Тихо!
До сих пор человек в тирольской шляпе разговаривал добродушно, едва внятно, расслабленным, очень тоненьким мальчишечьим голоском. Теперь же он гремел повелительным басом командира, ведущего своих бойцов на штурм укреплённой высоты. Его широкое мясистое лицо покраснело, дышало гневом, твёрдой решимостью, ясным знанием, что, где и кому надлежало делать.
-Всем оставаться на своих местах. Эй ты, босоногая крикунья, уймись! А вы, молодой человек, не лезьте на рожон. Кому я сказал? Вам, вам, дураку!
Легко неся свои двести килограммов, он подбежал к Ермакову, навалился на него, схватил в охапку и оттащил от двери багажного отсека. Бросил в первое кресло, затряс его плечи.
-Не безумствуй, приятель! Здесь ты не один. Подумай о пассажирах.
Женщина с золотым зубом машинально продолжала грызть яблоко. Недоумённо оглядывалась. И вдруг до неё дошло.
-Нападение?... Бандиты?... Вот тебе и кино! Мама родная! Среди бела дня! Между небом и морем! Напасть-то какая! Куда же мы? Как же мы? Я ж не умею плавать. И воды боюсь. Сыночки, братики, не дайте потонуть.
Последние её слова адресованы солдатам-связистам, сидящим позади неё. Они её не слышали и не видели. Один сладко спал. Видно, здорово намаялся парень перед отпуском. Другой, чуть приподнявшись в своём кресле, вытянул голову, напряженно смотрел вперед. Ему было любопытно. Хотелось быть там, впереди, где стреляли, но не успел отстегнуть ремень.
Молодожены мимо себя пропустили всю бурю: и выстрелы, и крики, и пороховой дым-все, все! Прижимались друг к другу и ворковали.
Лолита плакала навзрыд.
-Мама! Я боюсь! Боюсь, мамочка! Спрячь! Пожалуйста, мамочка, спрячь!