Комната на пятом этаже №504, где жили Ермаков и Мамед Джафарович, стала штабом коллектива. Сюда шли и шли люди.
Вано курил и мрачно смотрел в окно.
Мамед подошёл к нему, постоял рядом, молча покурил вместе с ним, а потом сказал:
-Вано, тебе нельзя сейчас молчать. Надо говорить и говорить. О чём угодно. Вспоминай что-нибудь. Читай стихи! Пой, наконец!
Ермаков отошел от окна и стал быстро ходить по небольшой комнате.
-Да-да, ты прав, дядя Мамед! И тебе нельзя молчать. Давай разговаривать. Ты где постоянно живешь?
-В Батуми, я же говорил.
-Забыл. Там и работаешь?
-Конечно.
-И по какой части?
-Старший продавец хозяйственного магазина. - Он усмехнулся. - Какие у тебя будут вопросы к нему?
-Никаких.
-Так-таки никаких? И тебе не хочется спросить, живу я на одну зарплату или ещё где-нибудь и как-нибудь подрабатываю, слева и справа?
-Знаешь, я как-то не успел подумать об этом. Полагаю, у тебя есть приработок.
-Да. Отец и мать колхозники. Имеют приусадебный участок: мандарины, апельсины, виноград. Молоко своё. Сулугуни свой. Масло своё. Барашек свой. Вино своё. Хорошо живет родитель. И сыну с внуками перепадает. Вернемся в Батуми - так я для тебя и всех товарищей такой пир закачу, до Нового года хмельными будете! - Дядя Мамед посмотрел на часы. - Говорили, говорили, а пятнадцатое октября всё никак не кончается. Ну и денёк! Счастье пролетает мимо тебя молодым орлом, а беда ползёт по твоей жизни столетней черепахой. Есть у нас на Кавказе такая пословица. Слыхал?
-Слыхал и не признаю правильной, - ответил Ермаков. - Несколько дней и ночей я был счастливым. Ничего не имел: ни синицы в руках, ни журавля в небе - и был счастлив.
-Ты? Странно. Извини, Вано, не могу себе представить тебя счастливым.
-Был, честное слово.
-Давно?
-С двенадцатого по пятнадцатое октября.
-Какого года?
-Этого, семидесятого.
-Не может быть. Ты еще пять лет назад почернел от какого-то страшного горя. Сегодняшняя беда доконала тебя. Ты сейчас на всех чертей похож. Доходяга из Освенцима в сравнении с тобой - здоровяк.
-Был, был счастлив! По-настоящему! И уже никогда не буду.
-И кто же тебя так осчастливил?
-Человек. И какой это был человек!
-Понятно. Вопросов больше не имею.
-Нет, ты спрашивай, спрашивай!
-Всё ясно, Вано.
-А ты спроси, как же я допустил, как позволил ей погибнуть на моих глазах?
-Чего тут спрашивать?! Не ты один был в самолёте. На глазах у всех погибла Таня.
-Нет, дядя Мамед, я не хочу прятаться за спину всех. Я, прежде всего я должен был прикрыть её так, как она прикрыла собой экипаж. Не успел. Не сумел. Опоздал. Виноват я перед ней. Готов был отдать за неё жизнь, а когда понадобилось...
-Не выдумывай, Вано, чего не надо. Ни в чём ты не виноват перед ней. Твоя совесть чиста. Если бы мы не удержали, тебя бы изрешетили пулями.
-Зря удерживали.
-Мы это делали не только ради тебя одного. На самолёте было сорок с лишним человек. И многим из них не хотелось погибать вместе с тобой. Удивительно, Вано, как ты этого не понимаешь?!
Вано закрыл лицо руками:
-Понимаю! И всё-таки... стыдно людям в глаза смотреть.
Мамед Джафарович насупился и молчал.
Вано вскочил и выбежал на балкон. Где-то, надрываясь, кричал ишак. Круглый шар луны катился по краю неба. На горах лежали белые облака, и оттуда тянуло снежной прохладой.
Два поздних прохожих вышли из переулка и остановились на площади. Прикурили сигареты и посмотрели вверх, на вывеску отеля.
-Здесь, кажется, живут пленные русские.
-Войны нет, а они в плену. Среди них есть даже раненые.
Засмеялись, пошли дальше и скрылись за углом. Ишак кричал ближе и громче. Луна поднялась на середину неба. Белые облака спустились почти к самому подножию гор. В городском амфитеатре постепенно гасли огни - то верхние, то нижние, то средние. Их становилось всё меньше и меньше. И наконец потухли все. Только в центре, на Круглой площади, по-прежнему ярко полыхала реклама на автомобильном магазине "Шевроле". Ярко освещены были и здания муниципалитета и пожарное депо. Около хлебной лавки тускло светилась одна голая небольшая лампочка. На противоположном конце площади, которую пересекла прямая лунная дорожка, белела громада мечети и высокая игла минарета.
Вано медленно оглядывался вокруг, соображая, в какой стороне госпиталь. Кажется, вон там, за мечетью, ближе к морю. Да, определенно там. Одна, совсем одна лежит Таня в темном, глухом и холодном помещении. Мраморная на мраморе. Лунный луч пробивается в узкое зарешеченное окошко и сверху вниз падает на её лицо. Создаётся такое впечатление, будто светло-русый поток волос течет и светится.
Тяжкий стон вырвался из груди Ермакова. Он заколотил кулаками о железные перила балкона. Прибежал дядя Мамед. Схватил его за плечи и увел в комнату. Толкнул на кровать, сердито сказал:
-Не сходи с ума! - Минуты через две и следа не осталось от его гнева. Подобрел. Сел к Ермакову на кровать, обнял и мягко, как отец сыну, посоветовал: - Поплачь, Вано, легче станет. Нет лучшего лекарства, чем слезы. Знаешь, что мой столетний дед говорил в таких случаях? Настоящий джигит не стыдится плакать. Слезами он промывает глаза для того, чтобы лучше видеть своих врагов и друзей. Давай, Вано, плачь!
-И рад бы, но...
-Ну тогда сыграем в нарды!
-Пошли они, эти нарды!... Впрочем, можно и в нарды.
Минут сорок они молча сражались. Вдруг Вано вскочил и, подбежав к окну, прижался лбом к стеклу.
-Не могу! - простонал он. - Говори, дядя Мамед, говори! Всё равно что - говори!
-Хорошо бы тебе поспать сейчас. Ложись, а я подежурю.
-Какой тут сон! Ложитесь вы!
Дядя Мамед не позволил себя долго упрашивать. Плюхнулся на кровать, не раздеваясь, и быстро уснул.
Ермаков закурил сигарету, может быть сотую за сегодняшний день, вышел из комнаты и побрел по сумеречным этажам. Всюду было тихо. Люди спали. Дремали даже инспекторы и полицейские чины. Хозяин сидел за своей стеклянной конторкой и клевал носом с открытыми глазами.
И только в одной комнате третьего этажа была открыта дверь и горел свет. Ангелина Ефимовна сидела у столика и читала. Услышав шаги, она быстро подняла голову, и на её измученном лице выступила слабая, с робким намеком на радость, улыбка.
-Добрый вечер, Вано. Садитесь. Я к вам недавно заходила. И вы не соизволили меня заметить - так были увлечены какой-то здешней игрой.
-Как я мог вас не заметить?! Странно. А игра эта, между прочим, не только здешняя. В нарды играют во всех странах Ближнего Востока. И у нас на Кавказе.
Она пододвинула к нему коробку "Русские хлебцы", шоколад, мандарины:
-Угощайтесь!
Лицо его судорожно передёрнулось.
-Спасибо! Лучше угостите меня тройной порцией снотворного. Надо хоть немного поспать. Силы и завтра понадобятся. Есть что-нибудь у вас?
-Найдется. Только вряд ли вам поможет снотворное. Я за пятерых наглоталась димедрола - не берёт. И завтра не засну. И послезавтра. Я себя хорошо знаю.
Ей еще что-то хотелось сказать, но она остановилась и принялась жевать рассыпчатый хлебец. Они старались не смотреть друг на друга, чтобы не видеть, как изменились за этот день.
Вано рывком поднял голову, переплёл пальцы рук на затылке и шепотом, больше с восторгом, чем с печалью, воскликнул:
-Я всё время, беспрестанно, каждую секунду, каждое мгновение, вижу её, слышу!
-Ничего, Вано, ничего! Для такого рода потрясения это нормально. Пройдёт со сременем.
Он испуганно встрепенулся и почти закричал сердито, протестующе:
-Зачем пройдёт? Почему? Не хочу, чтобы проходило! - От сильного волнения он говорил гортанным, чуть хриплым голосом и с заметным грузинским акцентом. - Пусть всегда будет так, как теперь! Всегда! Всю жизнь!
Ангелина Ефимовна жевала сухой хлебец и смотрела в чёрное окно, за которым четко, объемно белела игла минарета.
-Ничего не хватает на всю жизнь - ни радости, ни счастья, ни любви, ни горя. Всё кончается.
Она широко зевнула.
-Извините. Хочу спать. Всё-таки подействовал димедрол. Примите и вы. - Достала из сумки снотворное, сунула ему в руки и вытолкала из комнаты. - Надо спать, Вано. Спать! Спать! Спокойной ночи.
И Ермаков снова окунулся в чужие сумерки, в тишину глубокой ночи, в воспоминания... Остался наедине с ней, Таней. Лицом к лицу. Слышал, что она говорила. Ловил её вздохи. Видел себя в голубом колодце её глаз. Вдыхал аромат её густых, мягких русых волос.