Комедия собрания: наученные Фаиной (жалко, не успел с ней разделаться) серенькие посредственности торопливо, пока не забыли, выплевывали заемные слова осуждения.
Потом педсовет, бюро комитета комсомола, комиссия по делам несовершеннолетних, прокуратура... Судилище за судилищем, каждый раз его, затравленного волчонка, распинали на позорном столбе и исключали, исключали, откуда только возможно. Нашли преступника! Будто не двадцать рублей, а миллион, и не хотел украсть, а украл.
— Так всегда бывает, — сочувствовал отец. — Кто больше других орет и изобличает, тот сам по уши выпачкан...
А прокурор — толстый боров с астматической одышкой, когда огрызнулся волчонок на вопрос о возрасте: «Шестнадцать с копейками!», аж посинел весь, ногами затопал, заверещал, будто его уже закалывают:
— Ничего святого! Все мерит на деньги! В колонию, только в колонию, иначе его ничем не исправишь!
За этот огрызон папаша выступил сильнее, чем за все остальное, даже замахивался, правда, не ударил — или побоялся сдачи получить, или просто отвык по щекам лупцевать. Но орал зато как резаный, не хуже того борова-прокурора!
— Попал, так сиди и не чирикай! Кайся, на коленях ползай, прощения проси, чтоб раскаяние на роже написано было!
Папахен бегал по комнате из угла в угол, никогда в жизни Валерик не видел его таким возбужденным. Он даже немного растрогался: из-за него все-таки переживает.
— Адвокат что сказал: шестнадцать лет есть, вполне могут под суд отдать! Но скорей всего пожалеют — законы у нас гуманные. Соображаешь? Могут и так решить, и этак. А ты огрызаешься!
Отец плюхнулся на стул, отдышался и продолжил уже спокойно, с жалостливой ноткой:
— Если ты загремишь в колонию, от деда не скроешь, он опять за меня возьмется — плохо воспитывал, разбаловал, от жиру беситесь! И чик — ни дачи, ни квартиры, ни наследства...
У каждого свои заботы.
В колонию не отправили, бродил по улицам, в кино бегал, к школе приходил с независимым видом: мол, вы, дураки, учитесь, а я гуляю! Кому лучше? На самом деле чего хорошего: неприкаянный, никому не нужный, одинокий, как взбесившийся волк, — даже свои не подпускают. И времени вагон, не знаешь как убить — раз в кино, два, три, а потом что?
Комиссия определила на завод — с ранними сменами, ржавыми заготовками, острой стружкой да вертящимися станками, которые не только руку, как предупреждали, но голову запросто оторвут.
Да, плохо было, но тогда он ничего не боялся, наоборот — нашла такая злая бесшабашность: черт с вами со всеми, мотал я ваши души, что захочу — то и сделаю! Как раз познакомился с Ермолаевым — худой, кожа да кости, мордочка лисья, глаза быстрые, прищур блатной, кепочка блинчиком, сигаретка висячая на слюнявой губе, тусклые фиксы — тот еще типчик! Чуть не утащил с собой на кривую дорожку: словам жаргонным учил, вином угощал, песни пел лагерные, заунывные... Брехал все, сволочь: какая там, в зоне, дружба, какие парни-кремни, своего в обиду не дадут, из любой передряги выручат. И он, Ермолай, там в авторитете. Ежели новенький скажет — друг Ермолая, будет ему не жизнь, а лафа — от работы отмажут, на почетное место посадят, и дуйся целый день в карты да обжирайся салом с колбасой из посылок фраеров.
А попадет туда фуфлыжник, который ни одного авторитета не знает, — хана ему, будет из параши жрать. «И очень просто, — цедил Ермолай, по-особому кривя губы, — я сам заставлял сколько раз... Вывалишь ему в парашу обед — и жри, набирайся ума-разума! Жрут, как миленькие, там чуть что не так — и на ножи!»
Врал, гад, страшно, до холода под ложечкой, и противно, до тошноты, не очень заботясь о правдоподобии, потому что если сложить срока, которые он якобы размотал, то получалось, что за решетку он угодил в пятилетнем возрасте.
Но что-то в Ермолае притягивало, Золотов долго не мог понять — что именно, потом догадался: какая-то особенная уверенность, будто он уже постиг все тайны этого мира и потому знает наверняка, как именно нужно жить, с небрежной легкостью решая проблемы, недоступные для непосвященных. Со стороны это воспринималось как внутренняя сила.
Однако чем больше общался Золотов с Ермолаем, тем отчетливее видел, что тот руководствуется своей системой ценностей, шкала которой искажена и совершенно не похожа на общепринятую.
Дома, с пьющей матерью Ермолай не жил, потому что там его «душил» участковый. Но хвастал, что у него две «хазы», которые и академикам не снились. Золотов сомневался, что обтерханный Ермолай может тягаться с академиками, но тот клялся длинной блатной божбой, щелкая ногтем из-под переднего зуба, размашисто, нарушая последовательность движений, крестился.
А после долгих и мучительных размышлений решился:
— Я еще никого туда не водил. Но у тебя вид ничего, приличный...
Они пришли к солидному, старой застройки дому, расположенному на перекрестке главных магистралей города, вошли в просторный подъезд, старинный лифт неторопливо вознесся на последний, восьмой этаж.
Ермолай подмигнул вконец ошеломленному Золотову: дескать, еще не то увидишь! И деловито предупредил:
— Только туфли надо снимать.
Эта фраза добила остатки неверия, оставалось только гадать, каким образом Ермолай заполучил такую квартиру.
Но когда тот вытащил из кармана ключ от навесного замка, все стало на свои места. Они преодолели еще два пролета, Ермолай ловко отпер чердачную дверь.
— Гля! — Торжества он не скрывал и не подозревал, что Золотов сильно разочарован.
Действительно: огромное сухое помещение, крыша высоко над головой, много света из аккуратных слуховых окошек, уютный закуток с трубами парового отопления. Чего еще желать?
— Класс? А ты не верил!
— Туфли-то зачем было снимать? — раздраженно спросил Золотов.
Ермолай прижал палец к губам.
— Чтобы не услышали шагов. А то позвонят — и амба!
После такого разъяснения Золотов немедленно покинул чердак и, не вызывая лифта, пешком спустился вниз.
Ермолай просто-напросто тупица, его уверенность основана на крайней ограниченности и непоколебимой убежденности, что те примитивные истины, которые ему удалось воспринять своим убогим умишком, и есть недоступные «фраерам» тайны бытия. И это твердолобое заблуждение вкупе с несокрушимым намерением ему следовать он, Валерий Золотов, принял за внутреннюю силу!
Видеть лисью мордочку с блатным прищуром больше не хотелось, но она маячила у подъезда, скалилась мутными фиксами.
— Перетрухал! Точняк, хаза паленая! Я здесь редко живу, только когда снегу много или мокро... А вообще-то у меня кильдюм что надо! Я туда матрац притащил.
Золотова коробило от гнусного слова «кильдюм», и он представлял, каким мерзким должно быть место, которое им обозначают.
Отвязаться бы от проклятого Ермолая, послать к чертовой матери... Но он заполнил пустоту и единственный из знакомых не осуждает за совершенную глупость, даже сочувствует: из-за вшивых двадцати рублей столько неприятностей! Ладно, черт с ним.
Кильдюм оказался подземной бетонной коробкой, сквозь которую проходили две метрового диаметра трубы теплоэлектроцентрали. Спустившись через люк по узкой железной лестнице, можно было с помощью массивных штурвалов опустить запорные заслонки и перекрыть магистраль.
Такая необходимость возникала не часто, и никто не мешал Ермолаю проводить здесь время по-своему: спать, жрать вино, выигрывать якобы тысячи в карты и кейфовать.
Золотов брезгливо озирался, ему казалось, что в этом мрачном захламленном подполье обязательно должны водиться блохи, зловредные микробы, крысы. ТЭЦ не работала, и он представил, какая духота наступит в непроветриваемом каменном мешке, когда по огромным трубам под давлением помчится кипящая вода.
Но после первого стакана вина обстановка отступала на задний план, он расслаблялся, успокаивался. Выпивали каждый день, Золотов спускал подкидываемые папахеном рубли да трояки, а где берет деньги Ермолай — предпочитал не задумываться. Много лет спустя он поймет, что именно эти ежедневные дозы дешевого крепленого вина приучили его к алкоголю.