Если бы она не волновалась и спокойно посмотрела на него, то увидела бы, что на лицо легла тень, а складки на лбу и у рта стали мягче, приглушеннее. Так бывает с человеком, которому напомнили о чем-то дорогом, бесцепном.
В кабинете стало тихо.
- Стихи оставь при себе... - буркнул Калугин. - Гимназистские замашки!
И все же, хотя Калугин был сердит, он ощутил острую зависть к этой девчонке. В юности ему приходилось работать от зари до зари. Не до стихов было!
Калугин хотел еще что-то добавить, как вдруг негромкий голос, от которого повеяло необыкновенным теплом, глуховато произнес:
...Чем с отмели глядеть на море
И раны горестно считать.
В первый момент Юнне почудилось, что это сказал совершенно незнакомый ей человек, неслышно вошедший в кабинет.
- Кажется, так? - спросил Дзержинский.
Юнна изумленно и радостно смотрела на Дзержинского. Она никак не могла понять, почему знакомые строки прозвучали в его устах так волнующе. Тем более что он произнес их тихо, сдержанно, словно то были вовсе и не стихи.
Калугин никогда не слышал, чтобы Дзержинский говорил стихами, и потому был необычайно озадачен и корил себя, что понапрасну одернул Юнну.
- И как я могла забыть! - воскликнула Юнна. - Это же мой любимый Мицкевпч!
У Калугина отлегло от сердца. "Мицкевич, Мицкевич, - пытался вспомнить он. - Нет, не знаю Мицкевича.
И не читал никогда. Каким курсом идет? Видать, революционер: "Последний миг борьбе отдать..." Ишь какие стихи ввернула, Феликсу Эдмундовичу по душе..."
Дзержинский не выдержал, закурил. И по тому, как дрогнула тонкая струйка табачного дыма, Юнна поняла, что он волнуется, и это волнение тоже обрадовало ее.
- Хочу посвятить свою жизнь мировой революции, - возбужденно продолжала Юнна, - а получается, что я совсем лишняя. Вертится земля, бушуют революции, а я...
Ну знаете, как на другой планете живу!
Дзержинский чуть подался вперед, и если бы Юнна заметила это едва уловимое движение, то поняла бы, что он с возрастающим интересом слушает ее.
Калугин, упрямо нагнув бритую голову, мысленно взвешивал каждую фразу, сказанную Юнной, стараясь уяснить, нет ли в ее словах завихрения или двойного смысла.
- И знаете, если умереть, то мне хотелось бы в бою, с маузером в руке! Правда, я никогда не была в настоящем бою, - призналась она огорченно.
- Если не считать боя с юнкерами осенью прошлого года, - напомнил Дзержинский.
- Это случайно, - поспешила заверить она, вспомнив, что, если бы не Мишель, ее выдворили бы с баррикады. - И так нелепо получилось, я даже и помочь-то нашим как следует не смогла.
- А как вы оцениваете свой характер? - спросил Дзержинский.
- Я очень требовательно отношусь к себе, - ответила Юнна. - Мама говорит, что это самоистязание. Но...
бывает и так, что я собой любуюсь. А потом могу вдруг себя возненавидеть. Это очень мучительно.
- У вас есть любимые герои, чья жизнь служит вам примером? - задал вопрос Дзержинский.
- Есть! - кивнула Юнна.
Дзержинский не торопил Юнну с ответом, а она, наконец решившись, прошептала:
- Мария Спиридонова... - И сразу же Юнна заговорила страстно, словно Дзержинский уже оспаривал правильность ее выбора: - Вы же знаете... Она отдала себя революции. Вы же помните... Еще в шестом году она, совсем юная, маленькая, хрупкая, стреляла в царского сатрапа Лужеповского. В Козлове на станции он вышел на платформу. И тут, тут, - Юнна рассказывала так, будто все это происходило с ней самой, - на площадке вагона появилась Мария. Она выстрелила, потом спрыгнула с площадки и снова выстрелила. Все, кто был на платформе, оцепенели и растерялись. Луженовский упал. К Марии подбежали казаки. Один из них схватил за косу, намотал ее на руку и поднял Марию над платформой. Представляете? И она не дрогнула, только попросила: "Когда будете вешать, найдите веревку покрепче, вы и вешать-то не умеете". И если бы на ее месте была я, то поступила бы точно так же!
Дзержинский смотрел на Юнну как-то по-новому, испытующе и удивленно.
- Полный назад... - медленно и раздельно произнес Калугин.
- Вы пе замерзли? - спросил Дзержинский Юнну. - У нас сегодня нетоплено.
- Нет, нет, я вовсе не замерзла, - поспешила заверить Юнна. Щеки ее горели.
- Спиридонову я знаю хорошо, - негромко сказал Дзержинский.
- Конечно же вы ее знаете! - обрадовалась Юнна, готовая рассказывать о Спиридоновой бесконечно долго.
- Чем же она еще привлекает вас кроме личной храбрости?
- Она за народ, за крестьян...
Калугин заерзал в кресле.
- Ну что же, - сказал Дзержинский, вставая. - Закончим на этом. Прошу вас, подождите в приемной.
- Значит, вы мне... отказываете? - растерянно протянула Юнна.
- Стоп, машина, - одернул ее Калугин. - Ну никакой выдержки нет у тебя!
Юнна медленно пошла к выходу и, прикрыв за собой дверь, похолодела: нет, конечно же ее не возьмут...
- Ваше мнение, товарищ Калугин? - спросил Дзержинский, когда они остались вдвоем.
- Сложное создание... - осторожно начал Калугин.
- А точнее!
- Без компаса в голове. Так ее к любому берегу прибьет, даже на малой волне. Короче - девчонка, не вполне понимающая жизнь. Еще чего, Спиридонова - герой! - недобро хохотнул Калугин. - Не из нашего экипажа!
- А из какого?
- Видать, из спиридоновского! - сгоряча рубанул Калугин.
- Из спиридоновского? Ну, это вы, пожалуй, через край хватили, товарищ Калугин. Вы же слышали, чем ей пришлась по душе Спиридонова. А вас разве не изумляет ее храбрость тогда, в девятьсот шестом?
- Так то в шестом!
- Но Юнна же не левоэсеровскую платформу защищает.
- Завихрение у нее в полушариях, - настаивал на своем Калугин. - А нам с ней нянчиться недосуг. К тому же - папаша с золотыми погонами. С ним не совсем ясно.
- Значит, отдадим ее левым эсерам? - спросил Дзержинский. - Или сделаем из нее настоящую большевичку?
- Штормяга такой, Феликс Эдмундович, не до нее.
- Итак, - подвел итог беседы Дзержинский, - что мы узнали? Первое. В революцию она верит, революцией живет. Второе. Она молода, жаждет действия. Третье. Работать будет не в безвоздушном пространстве, а с чекистами. Четвертое. Пример ее дяди, несомненно, поможет ей идти, как вы любите говорить, верным курсом. И пятое, что тоже важно, сумеет, когда надо, перевоплотиться, быть своей в той среде, в которую вряд ли сможет проникнуть даже сам товарищ Калугин.
- И все же... - колебался Калугин.
- А давайте попробуем, - предложил Дзержинский. - И не только потому, что мы буквально задыхаемся без нужных нам работников. Не хочется закрывать ей путь в революцию. Думаю, что не ошибусь, товарищ Калугин, что из нее выйдет настоящая чекистка.
- А если... - Калугин не докончил: ему хотелось спросить, кто будет отвечать, если Юнна завалит важное задание, но он сдержал себя. - Феликс Эдмундович, если разобраться, кто такая эта самая Юнна? Интеллигенция чистейшей воды.
- Интеллигенция? - переспросил Дзержинский. - А чем вам не нравится интеллигенция?
- Хозяин земли - рабочий класс. Он знает, кто свой, а кто враг. По всем параллелям и меридианам, до самого смертного часа. А интеллигентики - куда ветер подует.
- А как же быть с той интеллигенцией, которая служит рабочему классу?
- Все одно: глаз да глаз нужен!
Дзержинский улыбнулся:
- Я ведь тоже из интеллигентов, товарищ Калугин.
Больше того, у отца даже поместье было, захудалое правда, но все же...
Калугин оторопело смотрел на Дзержинского, надеясь услышать, что все, что тот сказал, - шутка.
- Да, из интеллигентов, - повторил Дзержинский, поняв немой вопрос Калугина.
- Ну... Вы - это другой разговор... Вы всю жизнь... - наконец вымолвил Калугин.
- За революцию ты или против революции - вот стержень человека. С нами он или против нас. Несомненно, ядро ВЧК должно быть рабочее, партийное, но если интеллигент хочет идти в наших рядах, разумно ли отталкивать его лишь потому, что он, на беду свою, родился интеллигентом?
- Боюсь, сядет она на мель, - стоял на своем Калугин.
- Жизнь - учитель, - возразил Дзержинский. - Для начала дадим ей задание попроще.