Ничего более унизительного Фроська не смогла бы придумать. Оксана Ивановна вскочила и разъяренно впилась ногтями в смуглые Фроськины щеки. Толпа в изумлении подалась назад. Один лишь старичок, расхрабрившись, подбадривал:
— Рви ее, овчарку, рви, не жалей!
Фроська взвизгнула от боли и от страха за свое лицо, оттолкнула старуху. Но Оксана Ивановна вцепилась в темные Фроськины локоны и безжалостно дергала их, говоря:
— Несчастью моему обрадовалась, паскуда! Над старухой измываешься! Думаешь, я Гальке своей прощу? Всех вас на площади перевешать надо заместо людей наших! Ну, дождетесь еще своего часа, дождетесь, поганки!
Она брезгливо обтерла руки о передник, взяла ведро и двинулась за вторым ведром прямо на людей. Толпа расступилась, люди смехом и восклицаниями провожали ее.
— Отделала бабка шкуру этой гниде! Нехай помнит! А то расквохталась тут, на старика ругалась!
— Вишь, дочка у ей с немцами снюхалась!
— Бить их, хлюстанок, надоть, жиреют тут на нашей шее!
— А то, у Фроськи добра, вон, полон дом!
Симпатии толпы были всецело на стороне Оксаны Ивановны, но она ничего не слышала. Она думала, что скажет сейчас Галине. Кто-то услужливо подхватил ее ведро, протиснулся к колонке, сказал:
— А ну налейте, у бабки вон несчастье, слыхали!
Фроська, подняв кулаки, с угрозами бросилась за старухой. Но толпа сомкнулась перед ней. Фроська бессильно опустила кулаки.
В домике Оксаны Ивановны было две комнаты и кухня. Большую, с окнами на улицу, занимал немецкий лейтенант Павлюк. Когда приехала Галина, старуха уступила дочери маленькую комнатку с окнами во двор и в садик и переселилась в кухню. Они могли бы устроиться вместе, но близость дочери угнетала Оксану Ивановну, да и Галина прозрачно намекнула, что ей одной удобнее.
В коридорчике Оксана Ивановна помедлила у дверей Галиной комнаты. «Так и есть, опять клятый Павлюк там», — подумала она и что было силы хлопнула кухонной дверью.
Галина раздраженно бросила на колени старый альбом с фотографиями киноактрис, когда на круглом столике жалобно зазвенели вазы с печеньем и сахаром.
— Не мелькайте перед глазами, Иван Трофимыч! Садитесь! Мама пришла, сейчас будем кофе пить…
Лейтенант Павлюк, плечистый, краснолицый, замер с сигаретой перед молодой женщиной. Хороши были ее светло-пепельные волосы в тугом венке кос и в завитках, небрежно спадавших на чистый нежный лоб. Хороши были ее горячие, темно-карие глаза в пушистых ресницах. Она держала в пальцах потухшую папироску и раскачивалась в кресле-качалке.
Павлюк выкинул окурок в раскрытое окно, взял с туалетного столика плюшевого трехногого медвежонка.
— Зачем этот потрепанный зверь? — спросил он, хмуро повертев игрушку. — Не люблю хлама прошлого! — и он размахнулся, чтобы выбросить медвежонка в окно.
— Не смейте! — запретила Галина, спрыгивая с качалки; она прижала игрушку к груди. — Это мой друг детства — маленький Мишутка! Вы помните, Иван Трофимыч, сказку Толстого «Три медведя»?
Галина нараспев заговорила:
— «Один медведь был отец, звали его Михайло Иваныч. Он был большой и лохматый. Другой была медведица. Она была поменьше и звали ее Настасья Петровна. Третий был маленький медвежонок и звали его Мишутка…». Вам смешно? Вы не любите своего детства?
— Трехногий талисман! — ухмыльнулся Павлюк.
— А у меня и счастье искалеченное, как этот Мишутка! — с вызовом сказала Галина, поглаживая вытертый плюш игрушки; отворив дверь, громко крикнула: — Мама, будь добренькой, принеси нам кофе! — и, возвращаясь в кресло, нетерпеливо протянула: — Вы намерены развлекать меня, Иван Трофимыч? С вами умрешь со скуки!
Павлюк придвинул стул к креслу, сел и словно нечаянно накрыл рукой колено женщины.
— Вы несправедливы ко мне, Галина Григорьевна, — вкрадчиво сказал он. — Вы даже не успели осмотреться. Походите по городу…
— Ах, боже мой! — капризно перебила его Галина. — Ну что я буду осматривать в этом городишке, где я прожила семнадцать лет? Уж не к знакомым ли мне ходить, по-вашему? Тут ни одного образованного человека не найдешь! Да еще нос воротят!
Резкие складки залегли в углах чувственного рта Пав-люка.
— С-скоты! — слегка заикаясь, проговорил он. — Они сторонятся нас, как зачумленных… Я бы их за это! — и он стиснул большой волосатый кулак.
Галина равнодушно скользнула по нему взглядом.
— Простить себе не могу, что не поехала с шефом в Берлин. Детские выдумки: маму захотелось повидать. Ха-ха-ха! Святая наивность! Вы думаете, она мне обрадовалась?