«Мужчины, женщины и дети собрались в школе общины, чтобы заглянуть себе в душу и увидеть, пришло ли время начинать войну за свободу, и разделились все на три группы, то есть на группы мужчин, женщин и детей, чтобы обсудить это, и потом мы опять собрались в школе, и большинство думает, что война должна уже начинаться, потому что Мексика продана иностранцам, и кругом голод, но это неправда, потому что мы все еще не мексиканцы, и к этому согласию пришли 12 мужчин, 23 женщины и 8 детей, потому что правильны их мысли, и подписали его те, кто умеет, а кто не умеет - тот приложил свой палец».
На следующее утро я покинул это селение. Старика Антонио не было: еще раньше он ушел к реке.
В следующий раз я встретил старика Антонио два месяца назад. Увидев меня, он не произнес ни слова, а я присел возле него и начал ковыряться в кукурузных початках. Через какое-то время он сказал мне: «Выросла река». «Да», — ответил я. Я объяснил сыну Антонио вопрос с консультацией и передал ему документы с нашими требованиями и ответом правительства. Мы поговорили о том, как он выбрался из Окосинго, и опять рано утром я отправился назад. За одним из поворотов старой дороги меня ждал старик Антонио, я остановился возле него и снял рюкзак, чтобы угостить его табаком. «Сейчас — нет», — сказал он мне, отводя мою протянутую руку с кисетом, и увел меня к подножию сейбы. «Ты помнишь, что я говорил тебе о горных ручьях и реке?» — шепотом спросил он. «Да», — тоже прошептал я в ответ. «Я не все тебе сказал», — добавляет он, глядя на пальцы своих босых ног. Я молчу. «Ручьи...» — он начинает говорить, но останавливается из-за приступа кашля, который овладевает им, потом немного восстанавливает дыхание и пытается продолжить: «Ручьи... когда спускаются...». Новый приступ кашля заставляет меня позвать из колонны санитара, но старик отказывается от помощи товарища с красным крестом на плече; санитар смотрит на меня, и я жестом прошу его удалиться. Старик Антонио ждет исчезновения вдалеке рюкзака с лекарствами и в полумраке продолжает: «Ручьи... когда спускаются... уже не могут вернуться... разве что под землю». Он быстро обнимает меня и быстро уходит. Я остаюсь, глядя, как удаляется его тень, закуриваю трубку и надеваю рюкзак. Уже сидя на лошади, я вспоминаю эту сцену. Не знаю, почему (было очень темно), но старик Антонио... мне показалось, что он плакал...
Только что мне пришло письмо от сына старика Антонио с резолюцией деревенской общины в ответ на правительственные предложения. Сын Антонио пишет, что его отцу неожиданно стало плохо, он не захотел, чтобы мне об этом сообщали, и этой же ночью умер. Сын Антонио пишет, что когда ему советовали связаться со мной, старик Антонио ответил: «Нет, я ему уже сказал все, что должен был сказать... Теперь оставьте его, сейчас у него много работы...»
Когда я закончил сказку, шестилетняя Тоньита с источенными кариесом зубками, торжественно сообщила мне, что любит меня, но больше не будет со мной целоваться, потому что «очень колется». Роландо говорит, что, когда ее ведут к доктору, она всегда спрашивает, будет ли там Суп[89]. И если ей отвечают, что будет, она отказывается идти в наш лазарет. «Потому что Суп хочет только целоваться и очень колется», — заявляет по эту сторону окружения неумолимая шестилетняя логика по имени Тоньита с источенными кариесом зубками.
Природа начинает намекать на приближение первых дождей. Какое облегчение! Мы уж думали, что для того чтобы получить воду, придется ждать машин для разгона демонстраций.
Ана Мария говорит, что дождь — от туч, которые дерутся высоко в горах. Они поступают так, чтобы люди не были свидетелями этой брани. Свой бой тучи начинают на вершинах тем, что мы называем громом и молниями. Во всеоружии неисчислимые силы, тучи дерутся за право умереть в дожде, чтобы напоить землю. Так и мы, без лица, как тучи, как они безымянные, безо всякого расчета для себя... как и они, мы боремся за право стать семенем в земле...
Ладно. Здоровья и хорошей клеенки (для дождей и демонстраций).
С гор юго-востока Мексики, Субкоманданте Маркос
P.S. БОЛЬШИНСТВО, ПРИТВОРЯЮЩЕЕСЯ НЕТЕРПИМЫМ МЕНЬШИНСТВОМ.
Насчет всего того типа гомосексуалист ли Маркос: Маркос — гей в Сан-Франциско, негр в Южной Африке, азиат в Европе, чикано в Сан-Исидоро, анархист в Испании, палестинец в Израиле, индеец на улицах Сан-Кристобаля, беспризорник в Несе, рокер в деревне, еврей в Германии, омбудсман в Седене, феминист в политических партиях, коммунист после «холодной войны», заключенный в Син-талапе, пацифист в Боснии, мапуче в Андах, учитель из профсоюза, художник без галереи и мольберта, домохозяйка в субботу вечером в любом округе любого города любой Мексики, партизан в Мексике конца XX века, бастующий на любом предприятии, репортер, пишущий для заполнения лишнего пространства, мачист в феминистском движении, одинокая женщина в метро в 10 вечера, пенсионер на лестнице Сокало, безземельный крестьянин, маргинальный издатель, безработный рабочий, врач без кабинета, несогласный студент, диссидент в неолиберализме, писатель без книг и читателей и, конечно, — сапатист на юго-востоке Мексики. В конце концов, Маркос — любой человек в любом из мест этого мира. Маркос — это все нетерпимые, подавляемые, эксплуатируемые, сопротивляющиеся меньшинства, заявляющие свое «хватит!». Все меньшинства в момент слова и большинства во время своего молчания и терпения. Все нетерпимые в поисках слова, нашего слова, которое вернет нам, вечным разобщенным, способность стать большинством. Маркос — это все то, что неудобно для власти и для «благомыслия».