Наконец стороны пришли к соглашению. Дядя Мемиш ловким движением вывел машину из гаража и, как только мы сели, разогнался на своем «Виллисе». Никогда — ни до этого, ни после — я не видел дядю Мемиша, гнавшего на такой скорости. Когда маму сажали в «Виллис», Мехди тоже втиснулся в машину. Он в любом случае не упустил бы такую возможность прокатиться. Я молча сел рядом с ним, не оставаться же мне дома одному!
Всю дорогу ни отец, ни дядя Мемиш не обмолвились и словом. Ни вой мотора, ни вздохи матери, ни неуместные реплики женщины, сопровождавшей мать, не могли ослабить напряжение, нависшее между нами.
Когда мы добрались до роддома, уже смеркалось. Мать увезли внутрь, положив на носилки с колесами.
Отец подошел к дяде Мемишу, потягивающему сигарету около «Виллиса», и протянул ему приготовленные двадцать пять манат. Дядя Мемиш, как ни в чем не бывало взяв деньги, положил их в нагрудный карман, сел в машину и уехал. Отец, некоторое время посмотрев ему вслед, подошел к нам. Мы начали расхаживать по двору роддома. Иногда, старик, разгребавший лопатой снег во дворе, с упреком говорил отцу:
— Что ты держишь детей на холоде? Идите домой.
Отец рассеянно посмотрел на старика. Словно не слышал его или не понимал, что он говорит. Не прошло и получаса, издалека послышался знакомый рев «Виллиса». Машина медленно подъехала и остановилась прямо около нас. Дядя, высунув голову в окно, обратился к нам всем:
— Ладно, садитесь, поехали, нам тут уже делать нечего, — в его голосе были нотки веселья, не подходящие к нынешней ситуации. Немного поколебавшись, отец слегка подтолкнул нас в спину, в сторону машины:
— Вы поезжайте, дети, а я приеду завтра.
Мехди сел в машину, а следом и я. Когда «Виллис» тронулся с места, дядя проворчал себе под нос:
— Черт бы его побрал, можно подумать, что он сам рожает.
Проехав райцентр, «Виллис» направился к Башкечиду. Хоть дядя и хотел пошутить с нами, но из этого ничего не вышло. Включив радио, начал искал свои любимые турецкие песни и, ничего не найдя, выключил его и стал напевать сам.
Мы уже довольно далеко отъехали, когда он повернул голову к нам и спросил:
— Кто-нибудь хочет в туалет? Смотрите, а то я только в деревне остановлюсь!
Мы ничего не ответили. Тогда он остановил машину и, выйдя один, сказал:
— Давайте, выходите, облегчитесь, никаких остановок до самой деревни!
Мы вышли из машины. По правую сторону дороги были сплошные заросли. Кое-где была вытоптана тропинка в кусты. Мы только начали спускаться по этой тропинке, как Мехди обо что-то споткнулся. Через мгновение послышался его крик, полный радости!
— Велосипед! Дядя Мемиш, здесь велосипед!
Дядя Мемиш откликнулся недоверчивым тоном:
— О чем ты говоришь? Откуда в кустах мог взяться велосипед?
— Клянусь, я говорю правду, идите, посмотрите!
Мы подошли к тому месту, где стоял Мехди. Он поставил велосипед:
— Видите?
— Что за дела! — удивленно выдохнул дядя Мемиш. — Причем совершенно новый. Тебе повезло, мой друг. Ну, берите велосипед, пошли. Что за дела!
— А что, если объявится хозяин? — Мехди сделал вид, что сомневается.
Дядя Мемиш разозлился:
— Какой хозяин, чей хозяин? Ты прямо как отец рассуждаешь. — Потом, о чем-то подумав, добавил тихим голосом: — Если найдется хозяин, то вернешь. Не съешь же ты эту железяку!
Мы положили велосипед в машину. Всю дорогу Мехди без устали говорил о своей волшебной находке. Блеск его глаз был отчетливо виден даже в тусклом свете салона машины. Было чему радоваться, это был настоящий велосипед «Украина», к тому же новенький. Дядя болтал с Мехди…
В те времена в магазинах не клеили ценников на велосипед, как это делают сейчас. Его цену сразу писали на раме, еще на заводе. Нагнувшись, я внимательно посмотрел на цену найденного велосипеда.
На нем было написано: «Цена — 25 рублей».
Фахри Угурлу (род. 1968)
ПРОРОК
© Перевод М. Гусейнзаде
Мир еще не вышел вовне из его нутра. Да и не было еще ни нутра, ни снаружи, не было ни верха, ни низа, не было ни малого, ни великого, не было ни звуков, ни красок. У несозданных было одно имя, один цвет, один вкус — ибо не было у них ни имени, ни цвета, ни вкуса. Не были еще отделены небо от тверди, цветок — от травы, птица — от облака, собака — от лошади, самец — от самки, мужчина — от женщины. И тогда, обратившись нитью, он соткал из себя мир. И пока ткал он, отделялись изнанка от лица, лицо — от изнанки. Из гор создал он крепости — не вместился в горы, взглянул в зеркало морей — лик показался искаженным. И чтобы явить его, наполнилось и вновь опустело небо, воздух нагрелся и вновь остыл, тысячами красок украсились цветы, деревья распустили ветви свои, зазеленели листьями — но все равно не нашлось обрамления изображению его. Дабы узреть его, лошади вытягивались до хвостов, слоны — до хоботов, однако узреть не смогли. Он возложил свой груз на верблюда — и под тяжестью искривился его хребет. И закутался он в сердце женщины, и разбил там свой шатер, и стали долгими ее волосы, и созрела грудь, и уготовила она в теле своем место для чужого тела — однако снова не вместился он.
И тогда уместился он в голове мужчины, и мужчина тот во все стороны — влево и вправо, вверх и вниз — раскинул нити, и стали те нити арканами, завладели миром, и притащил он воду и землю, камни и соли и построил хижину, подобную ему самому. После того как оштукатурена была хижина снаружи и изнутри, установлены окна и двери, укрыта соломой крыша, он принарядился и вошел в мир, вышедший из нутра его.
И все воды, каждая пролившаяся дождинка, лошадь, что заржала, птица, что пропела, каждая гора, каждая равнина, каждое ущелье показались ему родными. Он стоял лицом к лицу с собой и вспоминал себя. А вспоминая, хотел объять увиденное, вобрать в свое сердце, но что-то стояло посередине, был воздух, упершись в воду, вода — в камень, камень — в землю. И отныне его трудами и заботой было любой ценой убрать это препятствие, эту плотину…
Как-то в незнакомой земле увидел он неведомое ему, похожее на него существо. Желая насытить изголодавшееся сердце его красотой, заполнить пустоту внутри, он подошел и крепко прильнул к женщине, обнял, чтобы вобрать ее в себя через каждый кусочек плоти, каждую косточку свою. Они стали двухголовыми, о четырех ногах. Однако не она, а он заполнил пустоту внутри нее, не она, а он растворился и излился в лоно ее, и исполнился сожалением о том, что излился, и, полный отвращения к себе и женскому лону, отстранился от нее. Но, отвращаясь, привыкал, и более не отвращался. Его кровь, с отвращением изгнанная им из себя в лоно женщины, вновь ожившей вернулась к нему, и из его отвращения были созданы третий, четвертый, пятый… человек. И теперь хотел он не только жену, но и детей своих обнимать, чтобы насытить ими сердце свое; плоть жалась к плоти, кость — к кости, дети, заплакав от боли, бросились к матери, а мать прижимала их к груди своей, нежно ласкала, успокаивая.
Чем старше становились дети, тем более жаждали они крови друг друга. Двое сыновей поссорились из-за сестры, и один из братьев убил другого. Крепко обнимая погибшего сына, он возрадовался тому, что тот, как раньше, не плачет обиженный, а когда осознал, что нет больше сына в разрушенном доме души его, пропали оставшиеся сын с дочерью в клубах дыма гнева его.
Вместе с детьми ушла и жена. Когда он отыскал их, обнаружил, что семейство его заметно увеличилось, у него уже была целая стайка внуков. Он так обрадовался при виде внуков, что обнял одного, осыпая поцелуями, столь крепко прижал его к груди, что чуть не задушил. Жена, сын и дочь сообща изгнали его с горы, возведенной им самим, из-под дерева, взращенного его руками.
Так стал он возвращать обратно вышедший из души его мир, но мир еще более отдалился от него: дробились камни, вырванные из земли, вырубались и сгорали деревья, срывались цветы, стали добычей птицы, олени, седлались лошади…. Теперь обратный путь внуков к нему пролегал через сына и дочку, а пути тех — через жену его. И чем взрослее станут внуки, тем более извилистым станет, а потом и исчезнет их путь, тем дальше станут от него создания его.