Он терял мир, вышедший из него, мир, созданный его собственными руками. Кто смог бы повернуть этот мир обратно? Пусть даже оставшиеся в живых найдут обратный путь во чрево матери, а из материнского чрева — в чресла отца, но кто же создаст, чтобы вернуть создателю умершего ребенка, подбитую птицу, срубленное дерево?..
Одно создание становилось врагом другого — лошадь поедала траву, волк — лошадь, а черви — волка. Создания разрушали дом создателя — камень проламывал человеку голову, вода топила человека, змея жалила человека, медведь задирал человека. Кто сможет положить конец этой вражде, сблизит создание с создателем, кто сможет растворить их в едином тигле и превратить в некую сущность, лишенную имени, цвета, вкуса?..
Поняв, что мир вышел из повиновения ему, он стал ослушником и считал теперь, что каждым проложенным им к добру путем мир шел к злу, разочаровался в мире и ушел туда, где ближе всего небеса, — в горы. В горах научился он глядеть на мир со стороны, ибо со стороны мир казался лучше, издали легко было говорить с миром, любить его. Стоило подойти ближе, и скала, и дерево, и река оборачивались к нему злыми лицами, сопротивлялись ему, лишь издали и скалы, и деревья, и реки становились ему родными, как каждая извилина души его. Вблизи и люди были разными внешне и делами своими, издалека же не различались они ростом и делами, издали не каждого в отдельности видел он, а всех вместе.
Ровно сорок лет не сходил он с гор в долину. В горах начал он понимать, что в нем переплелись два существа, он обрел дух свой, задвинутый в угол его хижины, распахнул дверь духу. Научил свой дух, оседлав плоть, странствовать по миру, плоть свою — носить дух. Когда же истекли сорок лет, он сошел с горы — ушедший один, спустился сам-два. Потомки его размножились, стали большим народом. Узнав его, окружили вновь обретенного патриарха своего. Стали звать его отцом — целовать руку, поднося ее к глазам, приглашали тамадой на застолья, просили наставлений.
И с этих пор дни его стали протекать среди потомков его, а ночи — в горах. Ночью мир с луной и звездами казался ему более цельным, виделся ясней. С гор видел он и другие края, и народы, скопища тысяч людей и жизней, когда же он спускался с вершины, другие народы и края оставались по ту сторону гор, на другом берегу моря. Ночами он разговаривал с собой, днями — с другими. Ночью он ощущал себя хозяином мира, днем же — отцом большого народа. Увиденное ночами он днем рассказывал своим потомкам, выдавая это за сказки, услышанные от другого.
Как-то ночью, объезжая верхом мир, увидел он, как к земле устремился огромный смерч, бескрайняя черная туча, несущая с собой невиданный ураган. И не было на земле ни одного края, дома, человека, который в это время бодрствовал. Весь мир был погружен в сон. Он соскочил с коня и к рассвету оказался в родном краю, намереваясь разбудить спящих, спасти их от этого смерча. Он вырвал своих потомков из сладкого сна, рассказал о надвигающейся беде, научил их, как двигаться по водной глади.
Низвергнувшийся ливень заполнил все впадины, укрывая весь срам земной, утопив деревья и горы. Множество рыб задохнулось в этих потоках воды, вспыли на поверхность. Не осталось на земле и в небесах, кроме воды, места, где можно было бы найти убежище, упасть, ухватиться за что-то. Вглядываясь вдаль, в поисках суши, он не спеша двигался по воде, ибо некуда уже было ему спешить. И род его, ступив на проложенную патриархом тропинку на глади вод, подобно длинной веревке тянулся следом. Вспомнил он тогда, что не послал вести в другие края, что, занятый спасением своего народа, отдал остальных во власть несчастья — и, вспомнив об этом, стал бить себя по голове, ревя как раненый лев, и сердце его, изойдя трещинами, облилось кровью. И не устояла тогда нога его на водной глади, споткнулся, и в тот же миг вода потянула его на дно. Громадная рыба, издали почуяв запах крови, подплыла к нему и втянула его во чрево свое с целым озером воды. Чрево рыбы напоминало бескрайнее болото.
И тогда взмолил он дух свой о помощи. И Бог, упавший с коня, когда он споткнулся, услышав зов его, вновь вскочил на коня. Едва ожило его сердце, осветив тело его светом, изгнал свет сердца страх, осветив чрево рыбы. Ни вкуса, ни веса его не почувствовала рыба, а вновь исторгла из себя на глинистую вершину чуть виднеющейся из-под воды горы.
Не осталось над гладью вод места, кроме этой горной вершины, человека для бесед, встреч и разлук, и оттого стала эта гора для него местом встреч и расставаний. Отделилась душа от тела, а тело — от души, и встали они друг против друга, лицом к лицу, подобно небу и земле.
— Ты бил себя по голове, но добился только того, что я упала с коня, — разгневалась душа.
— Я хотело покарать себя за то, что, не исполнив воли твоей, указало путь к спасению лишь своим потомкам, разделило род человеческий на своих и чужих, — отвечало тело, опустив голову.
— Кто дал тебе право карать себя! Лишь я могу тебя наказывать, — ответил Господь.
— И какую же кару ты уготовил мне? — спросил раб.
— Я намерен убить тебя.
— Тогда позволь мне вновь уйти под воду.
— Нет, подобная смерть обернулась бы твоей победой. Я хочу лишить тебя твоей сути, спасти тебя от тебя самого.
— Значит, смерть из твоих рук есть мое избавление?
— Это будет избавлением и тебе, и мне.
Он не знал, чем были эти разделение и встреча — встречей или расставанием. Когда воды схлынули с гор, ушли с равнин, освободили впадины, он тоже спустился с вершин и навестил выступивший из-под воды родной край. И увидев, что потомки его, целы и невредимы, вновь восстановили родину, он преклонил колени и поцеловал землю.
— Отныне эта земля священна, — воскликнул он.
Мужчины и женщины, старики и дети, узрев его, пали на колени и, целуя ему ноги, молвили:
— Священен и наш праотец, не давший пресечься роду нашему.
В каждом дворе, каждом доме воздвигли в его честь памятники и, низко кланяясь этим памятникам, опускались на колени, поклоняясь ему.
Когда же он истосковался по встрече с собой, вновь ушел в горы. Вновь разделившись надвое, он телом созерцал дух свой, а духом — тело. С небес приветствовала душа тело его, с земли приветствовало тело душу.
— Что это значит, ты велел поставить себе памятники и поклоняться тебе? — гневно вопросил Господь. — Разве не известно тебе, что в этом мире лишь я достоин поклонения?! Твоя единственная ценность в том, что, став моим жилищем, ты хранишь меня в себе. Знаешь ли ты, что лишь я дарю мир этому логову страстей, обиталищу дьявола! Без меня ты всего лишь горсть праха, сухой пень.
— Они поклоняются мне, потому что я твой посланник. В моем образе они видят тебя.
— Глядя на тебя, они видят своего праотца, поклоняются предку, построившему им крепость из плоти и костей и оберегающему эту крепость. Мне нужно не их, а твое поклонение. Так отвечай, ты сдаешься?
— Но я и без того в твоей власти.
— Верно, сейчас ты в моей власти. Однако утром ты вернешься в свой край и вновь начнешь свои игры. Я хочу, чтобы ты ночью и днем служил мне — нет тебе более достойного наказания. Пойми, я не хочу, чтобы ты ни подражал мне, ни становился моим рабом — подражая мне, будучи рабом, ты служишь себе.
— Каково же будет твое повеление? — спросил раб.
— Ступай и вели разрушить эти идолы!
Он обошел все улицы спящей деревни, свергал с пьедесталов наземь все статуи, поставленные в его честь, стер все свои изображения из раздробленной памяти камня. Потомки его, проснувшись на шум, с изумлением взирали на суетящегося в безумии патриарха. А патриарх, воздев кирку, как знамя, во весь голос кричал:
— Веруйте лишь в Бога, только ему поклоняйтесь! Все остальные верования — ничто, кроме безверия. Все остальные поклонения — есть неверие! Нет на земле святой земли, есть дух святой! Священен дух и камня, и земли…
Наутро народ собрался у ложа патриарха. С трепетом в сердце ждали они его пробуждения, а после — его речей, о чем он заговорит.
Восстав с ложа, он вышел на свет и понял, что-то произошло, тогда, усталый, попытался вспомнить события ночи. Голова болела, как у человека, накануне изрядно выпившего вина. И так был он утомлен жизнью, что не хотелось ему ни воды, ни воздуха.