В 1934 году. Это было тоже однажды майской ночью, но какой-то другой майской ночью, 14 или 15 числа. Разумеется, неважно.
Пауза.
Им открыла Надежда, я помню, помню, она рассказала мне об этой ночной операции, первой операции в очень темной квартире, там была пожилая женщина, слишком накрашенная.
Она, кажется, напоила меня чаем, из самовара, местный колорит.
Она открыла им.
Женщина снова напевает.
ЖЕНЩИНА. За дверью стояли мужчины.
Стояли мужчины.
Стояли мужчины.
Темнота.
ЖЕНЩИНА. …И первый сказал: «Можно войти?» Он уже вошел, за ним остальные / …нашествие коверкотовых пальто заполнило все пространство — в квартире было мало места, впрочем, Ахматова…
Вы знаете Ахматову? / Разве вы знаете наших величайших поэтов? / Чему вас учили в нашей стране? «Тихий Дон» и Маяковский, наверное, в лучшем случае… / Попутчики, первоклассные компаньоны, могильщики — простите, простите меня за то, что заставила вас ждать… Вы приехали издалека, чтобы поговорить о нем, о нас… а я заставляю ждать, подозреваю вас…
МУЖЧИНА. Ничего страшного, ничего.
Пауза.
Продолжайте, пожалуйста.
ЖЕНЩИНА. Ахматова, я говорила об Ахматовой, говорила, что Ахматова тоже там была, и Лева Гумилев, ее сын — он жил с нами, — и Бродский, переводчик, — конечно, это он нас выдал — и вот нашествие белых коверкотовых пальто… Мы все были в той крохотной двухкомнатной квартире, помню, очень хорошо помню, что Анна спала на кухне…
МУЖЧИНА. Анна?
ЖЕНЩИНА(с небольшим раздражением). Ну да, Анна. Ахматова. Единственная верная подруга. И после смерти Оси тоже.
МУЖЧИНА. Простите меня.
Постараюсь больше не перебивать.
Молчание.
Прошу вас, продолжайте.
ЖЕНЩИНА. О, все это обычная процедура… Они спросили у него документы, и он, улыбаясь, дал им документы, а я в это время пыталась спрятать самое важное — другое — бумаги, компромат, стихи / Пыталась сообразить, где они будут искать, вскрывать матрацы, перетряхивать все, опрокидывать полки и т. д. / У таких людей профессиональный навык, так сказать, чутье, так называемая способность выгонять из логовища дичь — террористов-евреев-контрреволюционеров-везде-и-повсюду / И, может быть, худшее еще не началось, худшее еще только предстояло, и я радуюсь, да-да, радуюсь иногда, зная, что мне осталось жить так мало времени и я уже не увижу худшего. / «ВЕК МОЙ, ЗВЕРЬ МОЙ» / Все это обычная процедура. / «ВЕК МОЙ, ЗВЕРЬ МОЙ» / Он писал об этом много лет назад, и как он был прав, как он был прав, мог ли он только представить себе такое — когда эти чекисты допрашивали, и переворачивали, и раскидывали в разные стороны нищенские следы нашего существования / Я спрятала его последние стихи в пустые кастрюли / Они не нашли / Они увели его на допрос из-за памфлета о Сталине, самого плохого его стихотворения, доказывающего, как они говорили, объ-ек-тив-но анти-революционное поведение / Он не вернется, говорила я себе, но тогда он вернулся, его помиловал сам Хозяин, смерть была перенесена на более отдаленный срок, но он вернулся, помня о смерти / Четыре года спустя они придут снова / Это будет в другом доме, это будут другие люди, но той же породы, и им нужен будет он сам в качестве Доказательства, словно он в конце концов превратился в воплощенное Доказательство…
Нет.
Ибо дух смерти, дошедший до своего апогея, не испытывает больше необходимости оправдываться перед людьми — какими людьми? Здесь больше нет людей, есть только те, что вместе с ними, и те, что против…
Последние должны исчезнуть. Вот и все.
Пауза.
(Грубо.) А вы, говорите, были коммунистом?…
Мужчина резко встает.
Направляется к авансцене.
Смотрит на часы.
МУЖЧИНА. Уже слишком длинно. Слишком длинно.
ЖЕНЩИНА. Но это еще не финал. Ты даже не ждешь, пока мы закончим.
МУЖЧИНА. Лучше остановиться на «Вот и все». «Вот и все» будет хороший финал.
ЖЕНЩИНА. Конечно.
Пауза.
МУЖЧИНА. Я тебя не убедил.
ЖЕНЩИНА. Мне понравился финал.
МУЖЧИНА. Еще бы. Тебе-то что. С тобой-то что может случиться. Ты никогда не принимала участие, я хочу сказать, реально, то есть буквально.