Пьеро делла Франческа, Марко ди Лонгара.
Раннее утро.
ПЬЕРО ДЕЛЛА ФРАНЧЕСКА. Ты слишком быстро идешь, Марко, я с трудом за тобой поспеваю. Какое сейчас небо?
МАРКО ДИ ЛОНГАРА. Безоблачное.
ПЬЕРО. Голубое, натянутое, совершенно пустое небо над головами людей — такое, каким я попытался написать его?
МАРКО. Да, именно такое.
ПЬЕРО. Прекрасно. Где мы теперь? На главной улице, около таверны?
МАРКО. Немного не доходя, учитель.
ПЬЕРО. Но таверна еще закрыта. Они ложатся поздно и, говорят, не дураки выпить. Ну не страшно, давай присядем здесь. Я устал.
МАРКО. Уже? Еще только светает.
ПЬЕРО. Я ухожу, а тот, кто уходит, Марко, спит плохо. Особенно когда для него уже не существует ни дня, ни ночи.
МАРКО. Ночь прошла дурно, учитель. Я тоже не спал, никто не спал. Все началось снова.
ПЬЕРО. Что началось?
МАРКО. Огненный дождь, учитель, там, внизу, у самого Ареццо. И деревья слишком уж шумели для безветренной ночи, в них словно отдавались содрогания земли, трепетал каждый листочек, я сам видел, а еще пятна на луне. Многие опять заговорили о предзнаменованиях.
ПЬЕРО. Все это глупости, мой мальчик. В полнолуние всегда такие ночи. Посмотри вокруг. Какие тут предзнаменования?
МАРКО. Их нет, но…
ПЬЕРО. Вот видишь. И ночью не было. Ночью ты только угадываешь то, что видишь днем. Те же холмы и кипарисы, те же дороги, просто в темноте или при лунном свете они как призраки. Вся разница лишь в освещении да еще в людском многоголосье, полном страха. Это я говорю тебе, а ведь для меня свет уже не более чем ощущение тепла на коже, смутное сияние пред мертвыми глазами.
Садятся на нечто вроде скамьи. Слышен юный женский голос, поющий песню.
Слышишь, Марко? Кто же поет в такую рань?
МАРКО. Не знаю. Кто-то поет и все. И если вы еще раз об этом спросите, мне станет страшно.
ПЬЕРО. Не дури! Пойди взгляни, кто это там распелся спозаранку.
Пение прекращается.
Видишь, ты сам запугал ее своим страхом. Эта песня была прямой, которую нам начертило утро, но уши застят тебе глаза. Да, кстати, запомни это хорошенько: в глубине картины открыта дверь. Внутри кто-то поет. Никого не видно, но голос слышен благодаря точности линий, протянутых к двери. Когда я объяснял это Буонконте, он понимал меня.
МАРКО. Чума погубила его. Господи, упокой его душу!
ПЬЕРО. В этом можешь не сомневаться, упокоил. Семнадцать лет! Ему было семнадцать, когда его не стало! А ты, Марко, что делаешь ты для спасения души?
МАРКО. Фонари, как вам известно. Делаю фонари и живу в мире.
ПЬЕРО. При твоей боязни темноты это отличный выход из положения.
МАРКО. Не смейтесь надо мной, учитель. Фонари — это полезно и красиво. И потом, я не купаюсь в роскоши.
ПЬЕРО. Да, я знаю, как прекрасны световые пятна в ночи, ты прав, и испещренные мимолетными тенями стены на слишком тесных улочках наших городов.
Пауза.
Но вот и сейчас они вокруг нас, лучи скрестились, и дрожащие стрелки дотягиваются до нас. Почему они еще горят? И кто их несет?
МАРКО. Тут никого нет, учитель.
ПЬЕРО. Ты уверен?
МАРКО. Да, мы одни, во всяком случае, мне так кажется…
ПЬЕРО. Значит, я скоро умру.
МАРКО. Зачем, зачем вы так говорите?
ПЬЕРО. Потому что я вижу то, чего нет. И не вижу того, что существует. Усталость разрушает глаза и уже берется за мозг. Мне чудятся странные формы, не знаю, откуда они взялись, но им во мне так привольно, словно внутри у меня есть еще пара глаз. Голова превращается в погреб, там подвешен один из твоих фонарей и чередой проносятся образы. Но не того я хотел и не то увидел: тут нет ни порядка, ни композиции, ни перспективы. Не слишком ли определенно? Пусть придет смерть и задует фонарь, беда не велика — таков закон. А после станет совсем светло.