ДАДДО. Все-таки иногда вы кажетесь совсем старухой!
ПАНДОРА. Ты скоро мне окончательно разонравишься, приятель. (Карло.) Спасибо за вино и за мой снимок — завтра я за ним зайду. Пошли, Эпиметей, нам пора в долину, о которой ты мне рассказывал, туда, куда здешние мужчины водят женщин любоваться танцем светлячков.
Пандора и Эпиметей выходят.
Пандора, Эпиметей.
Пандора и Эпиметей возвращаются из долины. Слабые отблески раннего утра.
ПАНДОРА. А теперь приди, приникни к моей ладони, ешь из моей руки, вкуси же смерть. Я буду ласкать твои плечи, у меня для тебя есть подарок, я принесла его и положила в погреб, туда, где хранится игристое вино, рядом с бутылками и заплесневевшими бочонками, в погреб, освещенный светом маленькой, криво подвешенной лампочки, ее вечно задеваешь, спускаясь по лестнице, и она потом еще долго раскачивается. Таких уголков у вас немного. Мест, где мы бы чувствовали себя как дома, как соседи и братья. Вы изменили Землю, вывернули ее наизнанку, и теперь, приводя девушек смотреть на светлячков, вы замечаете, что их уже почти не осталось.
ЭПИМЕТЕЙ. В прошлом году их было там полно.
ПАНДОРА. Допустим. А в будущем? И вообще, какая вам теперь разница? (Привлекает его к себе и показывает вдаль.) Посмотри, вон настоящие светлячки, посмотри вниз, в долину и вокруг, на склоны холмов: это ваши потрескивающие огоньки, вы же во что бы то ни стало стремитесь населить ночь и расставить глазки по краям дорог.
ЭПИМЕТЕЙ. Как красивы бывают ночные празднества — такое еще иногда случается, и тогда промежутки считают от одного огонька до другого. Ты ошибаешься и говоришь так, потому что не можешь здесь освоиться. Все это больше не принадлежит ни вам, ни нам. И что самое странное — пока это не принадлежит никому.
ПАНДОРА. Никому. Но скоро здесь вновь будет наше царство.
ЭПИМЕТЕЙ. Нет, в это уже нельзя верить.
Пауза.
Значит, ты считаешь, что все так изменилось?
ПАНДОРА. Может быть, и нет, не так уж сильно. Тут другое. Покрывало, сотканное вашим светом, великолепно. И в такую ночь можно было бы покинуть вас, просто пожелав вам удачи в вашем гнездышке… Но что-то удерживает от этого: ибо вам всегда свойственны забвение и небрежность, слабость и дерзость. Как если бы было совершено некое преступление, в котором никто из вас не признается и не говорит о нем, вы только перекладываете вину друг на друга, и этим преступлением пропахли уже все углы.
Пауза.
Иди сюда. Сядь и послушай меня, я буду говорить с ними так, как меня учили.
Делает несколько шагов и обращается к людям, в сторону долины. Эпиметей садится и слушает ее.
Пандора одна, лицом к публике. Эпиметей сидит в углу.
ПАНДОРА. Вы, сделавшие из меня легенду, вы мне «тыкаете» только издалека, а я свыкнусь с вами вблизи. Вы здесь, во мраке, ваши лица отчетливы и несхожи ваши жизни. Вы здесь, вы в театре. Когда-то в моих краях все было так же, но не в темноте, а при полном свете, и не для нескольких избранников — для всех. Для всего города! Они почитали нас и боялись. Мы являли собой имя, всего лишь имя, называющее тех, кто стоял выше человека, но ради этого имени, выражающего все то, что мучило их, они совершали жертвоприношения, и дым от тех костров поднимался к нам. Теперь у вас нет этому имени. Наше имя дождем пролилось в нашу историю и в наши храмы. Тогда неведома была еще эта слабость, слабость тревоги и ожидания, не было смутных надежд. Существовало лишь видимое — сильнейшая, но неуловимая вибрация в дрожащем воздухе. Шелест листьев на ветру, шорох легких шагов, безмолвие, в котором вспенивались источники. Изгибы эха, мягкие кривые волн, бьющихся о берег, гром, удары в бронзовые вазы, капли жидкого металла, спадающие в пламя, слепящая белизна террас, тончайшая сеть исхоженных дорог, ослиные крики, страх и хитрость… Я пришла поговорить об этом, рассказать о воспоминании о нас, в которое вы обращаетесь, когда спите, о пространстве, которое не следовало заполнять, и о путях, которыми не всегда надо было следовать. Но теперь уж точно слишком поздно. Корабль вышел в море и дал течь. У вас есть ремесло, что правда, то правда: вы ловкие моряки с хорошими черпаками, и вам почти всегда удается выплыть, а пейзаж ваших иллюзий очень даже мил и чем-то притягателен, особенно если им любоваться издалека и с высоты, — в этом случае вы выглядите этакими скромными садовниками, детьми, которые играют в прокладывание дорог и наполнение водоемов. Но стоит только подойти, как на этих пыльных дорогах возникаете вы, и оказывается, что все уже заполнено и насыщено и между вашими словами промежутки столь невелики, что они уже не доходят до вас и истончаются, словно лохмотья, которые стали вам слишком велики. Эти лохмотья — язык, нуждавшийся в тишине и правде. И потому я говорю с вами здесь, в театре, где, может быть, уцелела хоть частичка этой правды, и я желаю вам, чтобы в один прекрасный день вам вернули утро, я желаю этого не как посланница богов, а от своего собственного имени. Но раз это утро не наступает, а если и наступает, то оно сумрачно и станет еще сумрачнее, чем было, что вы можете сказать себе или нам? Это не осуждение и даже не призыв. Мы ни к чему не призываем, никого не судим. Ведь нас тоже не судят, не призывают. Что должно умереть, умрет. Но, видимо, договор был нарушен и больше никто никого не ждет в этом мире, лишенном мысли и тени.