И в моих глазах — надо сказать, что мнение мое с тех пор не изменилось, — ты всегда, не знаю почему, но именно по этой причине казался неуязвимым в самом своем существовании. Я совершенно за тебя не беспокоилась, потому что здесь, в этом городе, подобии города, мы считаем, и эту уверенность разделяют и родители, и все другие люди, те, что прогуливаются по дороге, ведущей к лесу, что тот, кто был хорошим учеником, как я говорила, и кто умеет писать, ничем не рискует и о нем не следует беспокоиться.
Но никогда, во всяком случае, в том, что касается нас, никогда ты так и не воспользовался этой возможностью, этим даром, способностью нам написать — не смейся, пожалуйста, это именно так и говорится: дар, — никогда по отношению к нам ты не применил это драгоценное качество — забавное словечко — не применил качество, которым обладаешь, а именно хорошо писать, ради нас, в общении с нами.
По нашему поводу.
Ты не предоставил нам ровно никаких свидетельств его наличия, не счел нас достойными.
Оставлял для других.
Эти записочки — немногословные послания — записочки всегда были написаны на почтовых карточках — у нас собралась завидная коллекция этих карточек, как будто ты хотел таким образом создать впечатление своего вечного пребывания на каникулах, в отпуске или будто тебе хотелось заранее свести до минимума отведенное нам место и выставить на всеобщее обозрение, это самое скверное, и больше всего я ставлю тебе в вину именно это, выставить на всеобщее обозрение, в частности, показать и почтальону, всю незначительность адресованных нам посланий. «Я живу хорошо и надеюсь, что вы тоже».
И даже ради такого дня, как сегодня, даже чтобы известить о столь важном событии, не мог же ты не понимать, какая это для нас важная новость, так я тебе еще раз скажу, слышишь, важнейшая для нас для всех новость, другие тебе этого не скажут, но думают точно так же, даже ради такого дня, как сегодня, ты черкнул лишь несколько слов о числе и времени на почтовой открытке, купленной тут же, в табачной лавке, и изображающей, помнится, какой-то новый город в провинции, вид с самолета, это легко понять, с павильонами международной выставки на переднем плане. Как всякий раз, ты пишешь, что нас целуешь, но это ведь ложь, так только пишется, но не делается, ты нас не целуешь.
Она, твоя мать, моя мать, дорогая наша мамочка, она говорит, что ты и раньше, и всегда, и до отъезда твоего, бегства, в сущности, и что давно, со времени его смерти, внезапной кончины нашего отца, я тогда была ребенком, не очень хорошо помню — я сейчас говорю совершенно ответственно, нет, не ответственно, а просто очень серьезно, мне очень жаль, но я человек серьезный, — она говорит, что ты всегда делал то, что должен был сделать.
Она постоянно это повторяет.
Человек, на которого можно рассчитывать в значительные и решающие моменты жизни.
И если нам случалось невзначай, малейшим словом, если нам, мне или Антуану, случалось намекнуть, если мы осмеливались намекнуть, что, может быть, как бы это сказать?
Что, может быть, может быть, не всегда ты был достаточно доступен, может быть, ты человек, на которого не очень-то положишься в мелочах жизни и в закоулках существования, она отвечала, что ты делаешь и всегда делал то, что положено, и мы, Антуан и я, замолкали, что мы могли знать? Мы тебя не знали, мы замолкали.
Думаю и раньше так думала, и Антуан со мной согласен, вполне вероятно, поскольку ты действительно никогда не забывал основных дат нашей жизни — ни дней рождения кого бы то ни было, ни годовщины смерти нашего отца, ни появления детишек на свет, всех этих исторических событий, поскольку тебя никак нельзя обвинить в противном, поскольку ты всегда оставался ей близок, по-своему, и, следовательно, близок и нам, она хотела дать нам понять, что у нас нет никакого права упрекать тебя в чем бы то ни было, ни в отсутствии твоем, ни в молчании, ни в отказе от необязательных, но приятных знаков внимания, ни в жестокой тайне твоей жизни, которой мы не смели касаться.
Странно, я хотела быть счастливой, и быть счастливой рядом с тобой, — так всегда говорится, так мы приучены, я с удовольствием предвкушала! — и вот я тебя теперь упрекаю, а ты меня слушаешь, как будто слушаешь и не прерываешь. Я постоянно жила здесь с нею.
Антуан и Катрин — с детьми, я крестила Луи.
У Антуана и Катрин свой дом, особнячок, скажем, небольшой домик, каких много, от нас неподалеку — несколько километров, в ту сторону, по направлению к большому открытому бассейну, надо сесть сначала на девятый, затем пересесть на шестьдесят второй автобус и потом еще немного пройти пешком, найти легко: дома, правда, все одинаковые, но их — последний в ряду.