Вот с таким именно ощущением (не нахожу другого слова) я проснулся.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. На миг, при пробуждении, все предстает чистым и прозрачным, кажется, что ты ухватил собственную мысль и хочешь ее удержать, она тебе ясна, но в следующую минуту все исчезает в тумане и неопределенности, и надо напрягаться, чтобы восстановить разрушенное, чтобы объяснить себе самому. Привести в порядок. Рассказать.
ЛУИ. Да, если хочешь, примерно так и происходит.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Ты куда? Ты что собираешься делать?
ЕЛЕНА. Никуда, я никуда не иду, куда я могу идти? Я на месте, внимательно слушаю. Я здесь.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Останься с нами, не уходи. Это нехорошо.
ЛУИ. Ощущение, как я сказал, очень четкое, что меня окончательно бросили, что постепенно в конце концов бросили на произвол судьбы, оставили наедине с самим собой, с моим одиночеством в толпе людей, бросили не потому, что хотели уязвить, а нечаянно, просто не умея ко мне подступиться, затронуть мои чувства, завладеть мной в какой-то степени, сочтя, к несчастью, к глубокому сожалению, необходимым отречься от меня.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. И тебе оставалось жестоко упрекать других в том, что они позволили тебе сбежать,
обвинять в том, что не помешали тебе их покинуть, а перед этим с такой же яростью — что удерживали тебя недозволенными средствами.
ЛУИ. Какими-такими недозволенными средствами?
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Нежностью, потребностью в тебе. Какие обычно употребляют.
ЛУИ. И теперь они отрекаются от меня, отреклись все.
ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. Даже меня, не решаясь это высказать вслух, ты упрекаешь в отречении. Ни разу не осмелился сказать, но ставишь мне в вину.
ЛУИ. Зачем бы я стал высказываться? Я так думаю, я считал, что ты меня бросил. А если уж меня бросили, если уж я так считаю, можно и поскандалить, заорать: бросили меня. Имею право, тем более что никто, кроме меня самого, этого не слышит.
ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. Пожалуй, что и имеешь.
ЛУИ. Меня забывают, от меня отреклись, отреклись все — точно такое у меня было чувство, когда я тогда проснулся, и очень быстро оно стало терять четкие очертания — они отреклись от меня, после того как, и тут ты прав, долго пытались удержать меня при себе, я должен это признать, отказались от меня, потому что я выбил у них почву из-под ног и потому что мало-помалу они, сделав над собой усилие, стали понимать, что оставить меня в покое, как бы перестать обо мне заботиться и есть высшее проявление любви.
Я понял, что это отсутствие любви, одиночество, на которое я жалуюсь и которое всегда было для меня оправданием собственных подлостей, назовем вещи своими именами, что это одиночество, это отсутствие любви другим приносило еще больше страданий, чем мне. И что их якобы нелюбовь ко мне, их нарочитая демонстрация этой нелюбви, как раз и явилась единственным и последним доказательством любви.
Я проснулся со странной и отчаянной уверенностью в том, что еще при жизни они любили меня, как принято любить мертвых, когда уже нет возможности сказать об этом вслух.
Любовь недвижная, безмолвная и окончательная.
(…)
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Вы ничего не говорите, вас не слышно.
КАТРИН. Прошу прощения, я не знаю, что же тут можно сказать.
ЛУИ. Сожалею о вызванной мною неловкости, но я хотел, чтобы вы знали.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Я бы предпочел, чтобы меня здесь не было. Так было бы лучше.
ЛУИ. Не понимаю, почему он так говорит. Антуан, я не понял.
Всегда ему хочется, чтобы я поменьше о себе думал. Он может настроить вас против меня.
КАТРИН. Не думаю, мне так не показалось, не суть важно.
Почему вы так сказали:
«Он может настроить вас против меня»? Как бы это он смог меня настроить против вас?
Странная идея.
Антуан говорит о вас нормально, да и не слишком часто, почти никогда не говорит, не думаю, чтобы он вообще о вас когда-нибудь говорил, не помню, тем более в таких выражениях, ничего такого и не слышала, вы ошибаетесь.
Скорее он думает, я уверена, думает, что это вы ничего не желаете о нем знать, вот именно, ничего не желаете знать о его жизни, что его жизнь для вас ничего не значит, я, например, или дети, все вместе, его работа, то, чем он занимается…