…Сам не знаю… Моя бабка родом с Востока…
А вы тут еще ко мне с этим чертовым польским сердцем!!! Всю жизнь человек платит налоги, делает отчисления, страховые взносы — и вот на тебе… Как я буду выглядеть, как посмотрю людям в глаза… Я, который дал клятву, что ноги моей не будет даже в Гэдээр. Да кто он вообще такой?!
В смысле кто?
Этот трансплантат.
Донор?
Да. Донор.
…Он был… был… был…
Он был студентом!
…Да, студентом…
И что он, интересно, изучал?
…Он изучал… он изучал…
Он изучал германистику!
…Точно, германистику…
А, хорошо, очень хорошо. Там все должны изучать германистику. Жаль, что они раньше этого не делали, очень жаль. Ах, если бы им был доступен Гёте, коммунизм бы не привился. Теперь уже поздно, придется начинать сначала. Если бы они вовремя познакомились с Шиллером, мне не пришлось бы палить наугад. Да, изучение германистики на Востоке приведет к тому, что на наших улицах станет спокойнее. И снова, как когда-то, можно будет оставлять машины открытыми, с ключами в замке зажигания. А как выглядит этот донор?!
Молодой.
Худощавый.
Двадцать четыре года.
Не пил.
Не курил.
Холост.
С развитой мускулатурой.
Стройный.
Блондин, разумеется.
Щетина густая, но брился ежедневно.
Каждый день менял трусы.
Руки мыл двенадцать раз, а зубы чистил после каждого приема пищи.
Ну, насчет рук вы, скорей всего, немного приукрасили, но, с другой стороны, кто знает, какие там у них руки. Там дети ползают на четвереньках гораздо дольше, чем у нас. Такова, к сожалению, статистика, и я сам видел по телевизору. Уже большие, ходили на четвереньках по кругу…
Наверно, они играли…
Наверно. Но у них, вы сами, господа, знаете, игры не похожи на наши, там не разберешь. Как бы то ни было, германист — еще не немец.
Я бы, однако, хотел напомнить, что это ваше тепло не будет сохраняться вечно, и сейчас не время капризничать. Говорю вам как врач, который в ответе за вашу жизнь. Сердце — это сердце, и попрошу не воротить нос.
Да, когда они без сознания, лучше работается…
А когда мертвые, еще лучше…
Золотые слова, — одно удовольствие…
Ну хорошо — германист. Но ведь… кто его знает. Кем, например, были его родители? Кем была его мать? А бабка, а дед… То, что мы знаем о его чистых трусах, — только часть правды. А вдруг его отец был лодырем? А мать — плохой хозяйкой? Дед — мотом, а бабка легкого поведения, тогда что? Наш германист мог преодолевать в себе свое прошлое силой воли, самодисциплиной, работой над собой, но почему теперь я должен это расхлебывать? Я, порядочный человек из хорошей семьи?
Ну надо же, он думает, что в результате трансплантации заразится чужим прошлым… сделайте ему какой-нибудь укол… прямо не знаю… пусть им займется анестезиолог, а потом пересадим ему сердце бобра или нутрии…
И тогда он всё бросит и станет плотником или лесорубом…
Или сердце немецкой овчарки…
Станет ночным сторожем…
Ах, давайте вошьем ему турецкое сердце, и пусть исполняет танец живота…
Или чешское ему пересадим…
Или македонское…
Герцеговинско-боснийское…
Сербско-черногорское…
Словацко-словенское…
Латвийско-литовское…
Эстонско-румынское…
Венгерско-молдавское…
Украинско-албанское…
Давайте вошьем белорусское…
Болгарское — пусть блеет, как овца…
Уважаемые господа хирурги, я просто боюсь. Нелегко быть ювелиром. Все может обесцениться в один миг. Я боюсь смерти, но боюсь и восточного сердца. Там до сих пор печатают странные деньги с портретами неизвестных древних варваров. Их короли, поэты и композиторы похожи на татаромонголов. Дети до четырнадцати лет ходят на четвереньках. Боюсь, как бы я после этой операции не раздал все нажитое, что у меня еще осталось. Или того хуже — растранжирил на женщин, спиртное либо гулянки со случайными знакомыми. Да, господа хирурги, я испытываю настоящий страх, такой, как в детстве, когда рассказывали страшные сказки; я боюсь, как в детстве под одеялом, когда сон всё не приходит, боюсь и сам не знаю, откуда берется этот страх, но, скорее всего, он приходит, как всегда, с Востока, и поэтому я сказал себе, что ноги моей не будет даже в Гэдээр…